Том 1

— Это верно, — заметил Кротон, и в сумерках не разглядеть было — усмехается ли он, или от боли какой сморщинил лицо. — Ваше дело молодое, чай вот на дядю целишься теперь: помрет, мол, старый гвоздь, и мне толика перепадет, а? Только я ведь крепонький. сам жениться могу, хе-хе! А то Аленушке откажу все в очистку, что?

— Ну вас, дяденька, в мыслях не держал этого сроду, — смутился Митька. — Дай вам господь здоровья, что же, и меня вот приютили, голыша; я с родиной могу опять повидеться, честь честью…

— Так, так, — недоверчиво поклонился Кротон и, вздохнув, встал. — Ну, иди теперь Аленушку посмотри, и горницах она. Покалякай с ней, разутешь… Да ты знаешь как, дело ваше молодое, хе-хе!

Митька поблагодарствовал за угощение и послушно вышел.

Вспомнилось ему, как в солнечные дни когда-то, может приснившиеся, бегал он в красной рубашонке по широким травянистым улицам или купался в серебряном пруде, под ветлами; тогда близкой была — будто глаз касалась горячая зеленая земля, лукаво и внятно пели птицы в траве, и сумерки на родимых задворках полны были дремотных чудес.

И словно в дремоте их, смеялась где-то в далеком темноглазая девочка с льняной косой…

«Поди, не подступишься теперь к Аленке, — подумал он, входя в горницы. — Где нам, она на карточке вон какой кралей глядит…» Нарочно подкашлянул у порога, потоптался, стесненный сладкой робостью, и, заглянув за дверь, увидел Аленушку.

Она стояла у стола в черном платке и сарафане старушечьем, не укрывшем высокую грудь. С плеча ползла коса тугая, желтая, как поздняя рожь, строго сжат был пунцовый маленький рот, и темные глаза ее глядели немощно и грустно.

— Не признаете, Аленушка? — шагнул к ней Митька и, растерянно ухмыляясь, тронул белую руку. — Я Митька, ведь помните, в козанки еще вместе играли, это я и есть, здравствуйте!

— Говорил мне тятенька, — сказала девушка и нехотя улыбнулась: — Вон какой вы стали, совсем жених… садитесь же, Митя.

Он присел со стылой усмешкой на лице, не зная, что дальше делать. «Ну и краля, — подумалось ему, и мутно заныло где-то, — только больно монашкой смотрит, и о чем говорить, пес ее знает…»

На пристанях просто было все и понятно; в воскресные вечера ходил он в гости к одному дворнику, другу своему, и распивал вместе с ним полбанки. Потом друзья вываливались к воротам, где у каждого была подружка — из горничных, лущили семечки, и Митька ухарски подыгрывал на гармошке, вылупляя глаза на девкину грудь. Иногда отправлялись еще гулять за город; но когда вставала луна, осиняя траву, и в темных лугах Волга мерцала серебряным разливом, сердце отуманивалось там непривычными и печальными желаниями, и противно было смотреть, как хихикают и льнут подружки, опьянев от красного вина…

— Глушь у вас здесь, — сказал он, наконец, — и вы, Аленушка, видать, закручинились что-й-то, скушно… У нас теперь самое развеселое время, только ноги настраивай, танцыи пойдут, музыка! Може, повеселить вас, я на гармошке сичас ударю!

— Что вы, что вы, — отмахнулась испуганно девушка, — чать, день-то какой ноне, сочельник, ай забыли? Ноне бог родится, самый великий день. Что вы, и говорить-то об этом грех!

— Богомольная какая, — подивился Митька, — и наряд-то у вас монастырский, иль дяденька скупится? Скушно, чай, с ним?

— Мне ничего не надо, — ответила девушка тихо и уронила к щекам черные ресницы. — Ко мне вот страннички заходят, юродивенькие; я их чайком попою, а они про святые места расскажут, гоже так… Жития вот когда почитаешь, как угоднички за нас муки примали… В монастырь бы я ушла…

— В монасты-ырь, — раскрыл рот Митька и глупо заморгал; хотел еще что-то сказать, но дверь скрипнула, и сам Кротон вошел, умильно посмеиваясь, и закивал на них головой.

— Так вот и калякают детки, калякают!.. Дело ваше молодое, только и побалагурить, а Аленушке в диковинку парни-то, она все со странничками да со мной, старичком. Вот ей и в охоту! Калякайте, калякайте, детки, я ничего!

— Як себе, тятенька, пойду, мочи мне нет, — сказала вдруг Аленушка и, не поднимая глаз, вышла из горницы. Кротон подмигнул ей вслед и, скосясь лукаво на Митьку, ехидно шепнул: «Как?» Тот пробормотал что-то, сам не вникая в слова; стало отчего-то неуютно и беспокойно, и тогда, насупившись, потолкался он без смысла у окна и вышел наружу.

Вьюга унялась, сурово-синие литые сугробы лежали в полях, лезли к калиткам и вместо крыш нависали с изб.

Митька сходил зачем-то на станцию, побродил по вечернему селу, где все безмолвно было и пустынно; лишь розвальни сонно проскрипят да баба звякнет ведром у колодца. Ранние потемки набежали, сквозь них тлел мрачный, исчерна-красный закат; в избах затопились печи к разговенью; горький дым не поднимался и облаком мутным оседал по реке.

Будто во сне все было у Митьки; куда-то унесли его вдруг, в дальний край, и теперь сквозь туман не понять: он ли плутает без толку по темным улицам, или видением таким томит его злая лихорадка…