Том 1

В 1886 году большое впечатление на читающую публику произвела повесть современника Уайльда (он был лишь на четыре года старше) Р. С. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», где врачу по имени Джекил с помощью некой химической субстанции удается обособить темные силы своей души. Превращаясь при этом в отвратительного уродца, он без всякого контроля со стороны разума и морали предается разрушительному инстинкту убийства. Таким образом, почти за десять лет до публикации фрейдовского «Исследования истерии», впервые предлагавшего различение сознательного и бессознательного в человеческой психике, литература предлагает фантастический сюжет, предвосхищающий открытие Фрейда, человека того же поколения, что Стивенсон и Уайльд.

 В «Портрете Дориана Грея» тему внутреннего двойника Уайльд строит по-другому: герой сохраняет, подобно Фаусту, свежесть, юность и красоту, в то время как возраст, порочная жизнь и преступления кладут свой отпечаток на его портрет. В исходной ситуации писателя привлекает парадоксальный ход: живой человек становится своего рода произведением искусства среди других таких же прекрасных произведений, чуждым морали и «человеческим, слишком человеческим» страстям. Одновременно произведение искусства, портрет становится неким зеркалом, отражающим внутренние изменения души героя. Когда в отчаянной попытке уничтожить последнего нелицеприятного свидетеля своего падения Дориан Грей бросается с ножом на холст, изображающий гнусного, рано состарившегося человека с кровью на руках, он лишь уничтожает самого себя: на следующее утро слуги находят труп отвратительного, сморщенного старика с ножом в груди, а на стене перед ними — портрет Дориана Грея «во всем блеске его дивной молодости и красоты». Искусство, согласно концепции Уайльда, в конечном итоге торжествует, однако лишь в своей, отделенной от жизни сфере. Стремление же подчинить жизнь внеморальному эстетическому началу ведет к трагедии, что доказала и сама судьба знаменитого эстета.

Тема двойной жизни, соотношения ее скрытой от общества стороны с той, что у всех на виду, стала главной в драматургии Уайльда. Будь то давнее должностное преступление, раскрытие которого грозит катастрофой («Идеальный муж»), или простое желание сочинить себе на время другое лицо и биографию, чтобы отдохнуть от светской круговерти («Как важно быть серьезным»), — в его салонных комедиях герои всегда сталкиваются с необходимостью примирить противоположности, совместить несовместимое.

Главным способом перепрыгнуть эту пропасть является для драматурга парадокс. Персонажи, подобные лорду Генри из «Дориана Грея», сыплющие изящными и одновременно циничными парадоксами, всегда присутствуют в его пьесах. Невозмутимые светские остроумцы лорд Горииг, Алджернон Монкриф, лорд Дарлингтон, — вот кто обеспечил им долгую сценическую жизнь. По большей части они воспроизводят застольные разговоры самого Уайльда, поражавшего своих светских слушателей и слушательниц бесстрашным переворачиванием с ног на голову всевозможных общих мест и прописных истин. Как отмечает один из собеседников лорда Генри, «правда жизни открывается нам именно в форме парадокса. Чтобы постигнуть Действительность, надо видеть, как она балансирует на канате».

В парадоксе меняются местами причина и следствие, то, что раньше было формой, становится смыслом, а смысл — всего лишь формой. Таким образом обесценивается содержательность общепринятого суждения при воспроизведении его логической словесной упаковки. Обесценивается при этом и господствующая мораль того, что Томас Манн назвал в своем очерке о Ницше «викторианским буржуазным столетием». Мораль его современников давно продемонстрировала в глазах Уайльда свою фальшь. В здравом смысле, в формальной самодовольной филантропии, которую ядовито высмеивал еще Диккенс, он видит лишь торжественно навязываемую ложь, почему и называет Англию «родиной лицемеров». И если эта ложь рядится в тогу высокой морали, то тем хуже для морали. В этом отношении выпады против нее как самого Уайльда, так и его героев определенным образом осуществляют призыв Ницше к «переоценке всех ценностей», что было в свое время замечено современниками и что уже в наше время констатировал в упомянутом очерке Томас Манн. Сокрушая лживые ценности и основанную на них «рабью мораль», Ницше противопоставлял им довлеющее самому себе жизненное начало, Wille zu Macht, Уайльд же — красоту, ибо только в ней была для него воплощена «жажда жизни».