Том 1

— Трудно ей со мной. Тяжелый, видать, у меня характер. В девятнадцатом году увидел ее, гимназистку, в Оренбурге, посадил с собой на тачанку. «Поедешь со мной?» — «Поеду». Молодой был, рубака, отчаянный — море по колено. И по всем фронтам до Перекопа провез ее. Была сестрой милосердия… все испытала… М-да… Ну так я вот о чем… — Он протяжно втянул ртом воздух. — Разные мы с тобой люди. Разные у нас мнения. А дело одно. Выздоровлю — опять приду в дивизион. Не выздоровлю — что ж… в отставку, рыбу удить, по врачам ходить, бока на солнышке греть. Это в лучшем: случае. А не могу… не могу забыть… Полюбил, брат, я армию до печенок, врос в нее по макушку. Не знаю, как будет…

— Я все понимаю, Иван Гаврилович, — сказал Мельниченко.

Градусов пошевелился, глаза его задержались на стакане с водой, но он не попросил пить, лишь облизнул синевато-бледные губы, изломавшиеся в слабой неумелой улыбке.

— Ох, завидую я тебе, Василий Николаевич!

— В чем?

— Молодости завидую. Ну ладно, прощай, прощай! А то сейчас Даша… — проговорил он и откинул голову на подушку, — А с Брянцевым поступай как знаешь, тебе сейчас лучше видно. Не всякий ключик к замочку подходит… Стой, стой! Вспомнил вот о курсанте Зимине. Ты к нему повнимательней будь. Чистый, брат, такой парнишка! На моего покойного сына, на Игоря похож…

Через три минуты Мельниченко ушел от Градусова с необъяснимым тяжелым ощущением непроходящей вины.

Поздним вечером Мельниченко вместе с лейтенантом Чернецовым сидел в канцелярии дивизиона; в этот час везде было безмолвно, к запотевшим окнам липла размытая, неосенняя тьма. Падал первый, редкий снежок, и мгла за окном постепенно светлела; от нетронутого, чистого этого снега, тихо покрывающего землю, орудия, деревья, крыши гаражей, исходило нежное синеватое сияние.

Мельниченко глядел на побелевший странно пустынный плац, на прозрачно-белые у заборов фонари, вокруг которых в конусообразном движении плыли снежинки, и говорил как бы самому себе:

— Бесспорно, что истинный офицер должен знать своих людей до последнего винтика, как хороший мастер часы. К сожалению, я еще не мастер.

Лейтенант Чернецов тоже смотрел на первую мягкую белизну за окном и молчал, удивленный этим признанием. Мельниченко продолжал тем же тоном:

— Вот думаю о рапорте Брянцева. Это, конечно, не просто рапорт, это отчаяние. У него два ранения, гарнизонная комиссия не имеет оснований его не демобилизовать. А жаль. Да, черт знает как жаль!—повторил он и снял телефонную трубку. — Дежурный? Курсанта Брянцева из первой батареи ко мне!

А лейтенант Чернецов, слушая его голос, нервно подергивал портупею; он еще не верил, что Брянцев может сделать последний шаг, уйти из училища по своему рапорту, этот шаг представлялся ему полнейшей невозможностью. «Неужели мы не знаем, что в этом случае делать?» — подумал он, увидев, как Мельниченко в задумчивости побарабанил пальцами по стеклу, всматриваясь в зимнюю синеву вечера, в бесконечное мелькание снежинок над заборами, над побеленным училищным плацем.

Когда минут десять спустя в дверь постучали и потом послышался негромкий, потухший какой-то голос Брянцева: «По вашему приказанию прибыл», — Мельниченко долго, как бы что-то угадывая и не в силах угадать, глядел на равнодушно-отчужденное лицо Бориса, на резко обозначившийся плотно сжатый рот.

— Вы не передумали, Борис? — наконец спросил он. — Подумайте, не горячась, перед тем, как ответить. Ведь это ваша судьба. Я прошу вас подумать.

— Нет, не передумал, — разжал губы Борис. — Нет.

— И твердо решили уйти из армии?

— Да.

— Но вы же любите армию. Разве это не так?

— Я ухожу из армии, товарищ капитан, — проговорил Борис. — Я решил.

— Подумайте, Борис. Это все всерьез и на всю жизнь.

— Не бойтесь за меня, товарищ капитан… Я не пропаду, — еле различимо выговорил Борис. — Разрешите идти?

— Что ж, пусть будет так. Идите.

А через неделю он уезжал дневным поездом, и Майя провожала его, — и здесь, на вокзале, в последние минуты они стояли возле вагона обнявшись, не говоря ничего, но, когда раздался второй звонок и Борис стал исступленно целовать ее заплаканные глаза, ее губы, ее лоб, он почувствовал, как охрип его голос, готовый сорваться:

— Не бойся. Я вернусь за тобой, я жить без тебя не могу. Ничего, Майя, ты немного потерпи… Все будет хорошо. Я приеду за тобой. Ты жди меня…

Он жадно и ласково смотрел ей в лицо, некрасивое теперь, испуганное, с желтыми пятнами, и на миг, ненавидя себя, вспомнил, что порой в эти унизительные дни, в моменты самого сильного отчаяния, в нем бегло возникало ощущение, что и в любви ему не повезло до конца. Но сейчас, в эти крайние секунды, того мимолетного, прежнего ощущения не было у него в душе. Он уезжал с таким чувством, что все начиналось сначала.