Том 1

Первыми нарушили тишину женщины. Они поднялись сразу в двух или трех местах и, перебивая друг друга, высокими, звенящими от раздражения голосами закричали о том, что как это можно совместно пахать землю и сеять хлеб, когда испокон веков их деды и прадеды сидели на разделенных межами полосках и работали каждый сам на себя, за свой страх и совесть, кто как мог и как умел. И как можно поравнять разных людей, заставить их дуть в одну дуду, если каждый привык жить на свой лад и манер: один степенный, трудолюбивый, встанет до зорьки, ляжет по-темному, а поле свое уходит, как невесту к свадьбе, а другой — сумятный, ленивый, на работу идет, как на каторгу, думает об утехах да удовольствиях, и в голове у него сквозняк и ветер.

Да что там люди — скотина и та разная. Одна корова только и знает, чтобы боднуть кого рогом да сбежать из стада, другая — золотая удойница, покладистая, тихая, сущий клад в хозяйстве. Про лошадей и заикаться нечего.

Аграфене Ветлугиной — той легко говорить: своего добра не нажила, а лезет в артель с четырьмя детьми на всё готовенькое, на чужое. А каково-то им, бабам справным, хозяйственным, когда каждая вещь в доме полита потом, кровью, выстрадана всей жизнью?

К женщинам присоединились мужчины. Размахивая руками, они кричали на Аграфену, что она корыстная и расчетливая, зарится на чужое добро и потому первая хочет пролезть в артель.

— Да что вы! Мужики, бабы!.. — Аграфена растерянно озиралась по сторонам. — Я же всем добра хочу... вместе работать будем.

Горелов тряс колокольчиком, стучал стаканом по графину, требовал тишины и порядка, но в классе уже ничего нельзя было разобрать.

Собрание бурлило, как река на перекате.

Игнат Хорьков схватился ругаться со своим соседом, с которым вот уже какой год враждовал из-за межи на усадьбе.

Василий Хомутов, потрясая своей бараньей шапкой, наступал на Прохора Уклейкина и кричал ему, что лучше пойдет по миру, а не станет работать в артели на лодырей и бездельников. Он так сильно размахивал шапкой, что даже зацепил «молнию». Лампа закачалась, огонь в стекле вытянулся, заморгал, и Горелов угрожающе потряс колокольчиком.

Степа никогда не думал, что мужики и бабы могут так галдеть, свирепо ругаться и оскорблять друг друга.

«И чего им надо, чего надо? — с недоумением и обидой думал он. — Матвей Петрович все объяснил. Понятно, толково, как на уроке. В артели им только лучше будет...»

К полуночи все устали, охрипли, сипели, как простуженные, и, ничего не решив, начали расходиться по домам. В чадном, прокуренном классе остались только кольцовская беднота и актив.

Горелов, запарившийся, с расстегнутым воротом гимнастерки, запихал в портфель бумаги, надавил на него коленом и, щелкнув замочком, с досадой сказал:

— Ни к чему вы, Матвей Петрович, с мужиками душевный разговор завели! С ними пожестче надо... И припугнуть не мешало бы...

Учитель с удивлением посмотрел на Горелова.

Савин тоже осуждающе покачал головой и нравоучительно сказал, что артель — дело добровольное, но при этом заметил, что кольцовский мужик, как видно, еще не созрел для новой, колхозной жизни и с собраниями придется повременить.

— Да ну ее, артель эту! — устало отмахнулась Аграфена. — Только-только забрезжило, а уж измолотили меня, как сноп на гумне. От одних слов кости болят...

— Молотьбы еще на наш век хватит, — сказал Матвей Петрович. — В колхоз пойти — не в рощу за грибами сбегать, не дров нарубить. Тут вся жизнь переворачивается, до самого корня. Вот крестьянин и размышляет.

— Справедливые слова, — согласился Прохор Уклейкин. — Как говорится, семь раз примерь, раз отрежь.

— Куда там, поднимай выше! — усмехнулся Горелов. — Сейчас наш мужик семьдесят семь раз примеривать будет.

Из-за стола поднялся Егор Рукавишников.

— А все-таки нам, бедноте, не годится так, — заговорил он. — Без нас артель зачинать некому. Хотим новый дом строить — закладывай фундамент. Потом и стены вырастут, и крыша.

Егор взял чистый лист бумаги, оглядел собравшихся, громко сказал:

— А ну, граждане! Тронулись! И тут он заметил Степу.

Мальчик, встав коленями на заднюю скамейку и держась за Шуркино плечо, смотрел на всех настороженными, ждущими глазами.

— Иди-ка сюда, коммунар! — Улыбаясь, Егор поманил к себе Степу и протянул ему лист бумаги: — Садись за стол и записывай: у кого-кого, а у тебя рука должна быть счастливая.

Степа на мгновение замер, но отказаться от столь заманчивого поручения не мог. Он присел к столу, схватил ручку, почистил о рукав пиджака перо и придвинул поближе к себе чернильницу. От волнения его бросило в пот.

— Готов, писарь? — спросил Егор. — Пиши теперь. Только чтоб чисто, без мазни. — И он принялся диктовать: — «Список членов сельскохозяйственной артели деревни Кольцовка. 1929 года, 27 октября». Написал?

— Очень вы быстро, дядя Егор! — взмолился Степа.

— Экий ты, право! Ну, так и быть, повторю... — Егор продиктовал еще раз. — Слушай дальше. Ставь цифру один.

— А какую — римскую или арабскую?

— Это уж ты сам смекай. Главное, чтоб в списке видно было нумер первый. Кто у нас впереди-то пойдет? Пожалуй, ты, Ветлугина... твой зачин был.