Том 1. Дьяволиада

Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кресле. Вообще все в комнате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким диссонансом. Голова, оголенная тифом, была точь-в-точь описанная Твеном мальчишкина голова (яйцо, посыпанное перцем). Френч, молью обгрызенный, и под мышкой — дыра. На ногах — сырые обмотки. Одна — длинная, другая — короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

— Что же те-перь бу-дет с на-ми? — спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут.

― Что? Что?

Я повернулся на кровати и тоскливо глянул в окно, за которым тихо шевелились еще обнаженные ветви. Изумительное небо, чуть тронутое догорающей зарей, ответа, конечно, не дало. Промолчал и Слезкин, кивая обезображенной головой. Прошелестело платье в соседней комнате. Зашептал женский голос:

― Сегодня ночью ингуши будут грабить город…

Слезкин дернулся в кресле и поправил:

― Не ингуши, а осетины. Не ночью, а завтра с утра.

Нервно отозвались флаконы за стеной.

― Боже мой? Осетины?! Тогда это ужасно!

― Ка-кая разница?

― Как какая?! Впрочем, вы не знаете наших нравов. Ингуши, когда грабят, то… они грабят. А осетины — грабят и убивают…

― Всех будут убивать? — деловито спросил Слезкин, пыхтя зловонной трубочкой.

― Ах, Боже мой! Какой вы странный! Не всех… Ну, кто вообще… Впрочем, что ж это я! Забыла. Мы волнуем больного.

Прошумело платье. Хозяйка склонилась ко мне.

― Я не вол-нуюсь…

― Пустяки, — сухо отрезал Слезкин, — пустяки!

― Что? Пустяки?

― Да это… Осетины там и другое. Вздор, — он выпустил клуб дыма.

Изнуренный мозг вдруг запел:

Мама! Мама! Что мы будем делать?!

― В самом деле. Что мы бу-дем де-лать?

Слезкин усмехнулся одной правой щекой. Подумал. Вспыхнуло вдохновение.

― Подотдел искусств откроем!

― Это… что такое?

Что?

― Да вот… подудел?

― Ах, нет. Под-от-дел!

― Под?

― Угу!

― Почему под?

― А это… Видишь ли, — он шевельнулся, — есть отнаробраз или обнаробраз. От. Понимаешь? А у него подотдел. Под. Понимаешь?

― Наро-браз. Дико-браз. Барбюс. Барбос.

Взметнулась хозяйка.

― Ради Бога, не говорите с ним! Опять бредить начнет…

― Вздор! — строго сказал Юра. — Вздор. И все эти мингрельцы, имери… Каких? Черкесы. Просто дураки!

― Ка-кие?

― Просто бегают. Стреляют. В луну. Не будут грабить…

― А что с нами? Бу-дет?

― Пустяки. Мы откроем…

― Искусств?

― Угу. Все будет. Изо. Лито. Фото. Тео.

― Не по-ни-маю.

― Мишенька, не разговаривайте! Доктор…

― Потом объясню! Все будет! Я уже заведовал. Нам что? Мы аполитичны. Мы — искусство!

― А жить?

― Деньги за ковер будем бросать!

― За какой ковер?

― Ах, это у меня в том городишке, где я заведовал, ковер был на стене. Мы, бывало, с женой, как получим жалованье, за ковер деньги бросали. Тревожно было. Но ели. Ели хорошо. Паек.

― А я?

― Ты зав лито будешь. Да.

― Какой?

― Мишуня! Я вас прошу!..

3. Лампадка

Ночь плывет. Смоляная, черная. Сна нет. Лампадка трепетно светит. На улицах где-то далеко стреляют. А мозг горит. Туманится.

Мама! Мама!! Что мы будем делать?!

Строит Слезкин там. Наворачивает. Фото. Изо. Лито. Тео. Тео. Изо. Лизо. Тизо. Громоздит фотографические ящики. Зачем? Лито — литераторы. Несчастные мы! Изо. Физо. Ингуши сверкают глазами, скачут на конях. Ящики отнимают. Шум. В луну стреляют. Фельдшерица колет ноги камфарой: третий приступ!..

― О-о! Что же будет?! Пустите меня! Я пойду, пойду, пойду…

― Молчите, Мишенька, милый, молчите!

После морфия исчезают ингуши. Колышется бархатная ночь. Божественным глазком светит лампадка и поет хрустальным голосом:

Ма-а-ма. Ма-а-ма!

4. Вот он — подотдел

Солнце. За колесами пролеток — пыльные облака… В гулком здании ходят, выходят… В комнате, на четвертом этаже, два шкафа с оторванными дверцами, колченогие столы. Три барышни с фиолетовыми губами — то на машинках громко стучат, то курят.

С креста снятый, сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел. Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют.

После возвратного — мертвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь.

― Завподиск. Наробраз. Литколлегия.

Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска, режет воду. На кого ни глянет — все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням — ничего. Барышням — страх несвойствен.

Подошел. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа — кристалл!

Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно.

― Завлито?

― Зав. Зав.

Пошел дальше. Парень будто ничего. Но не поймешь, что он у нас делает. На Тео не похож. На Лито тем более.

Поэтесса пришла. Черный берет. Юбка на боку застегнута и чулки винтом. Стихи принесла.

Та, та, там, там.
В сердце бьется динамо-снаряд.
Та, та, там.

Стишки — ничего… Мы их… того… как это… в концерте прочитаем.

Глаза у поэтессы радостные. Ничего барышня. Но почему чулки не подвяжет?

5. Камер-юнкер Пушкин