Том 1. Главная улица

Через два дня после кино она, повинуясь внезапному желанию, пригласила Вайду Шервин и Гая на кружку сидра с кукурузными хлопьями. В гостиной Вайда и Кенникот обсуждали полезность преподавания ручного труда. Кэрол же сидела возле Гая за обеденным столом и маслила кукурузные зерна. Он задумчиво посмотрел на нее, и она решилась:

— Гай, вы хотите помочь мне?

— Чем, друг мой?

— Я и сама не знаю!

Он ждал.

— Я хотела бы, чтобы вы помогли мне разобраться, откуда этот мрак, обступающий всех женщин. Серый мрак и лесная чаща. Все мы затеряны во мраке, десятки миллионов женщин — молодые жены преуспевающих мужей, служащие женщины в белых воротничках, бабушки, выползающие только к чаю, жены обездоленных шахтеров, фермерши, которые с искренним удовольствием сбивают масло и посещают церковь. Чего мы хотим, и что нам нужно? Уил Кенникот сказал бы, что нам нужна куча детей и побольше забот. Но дело не в этом. Ту же неудовлетворенность испытывают женщины, у которых восемь детей и которые ожидают еще одного — вечно еще одного. Вы встретите эту неудовлетворенность среди стенографисток и поденщиц, так же как и среди девиц, оканчивающих колледж и мечтающих избавиться от опеки милых родителей. Чего нам надо?

— По существу, я думаю, что вы похожи на меня, Кэрол! Вы хотите вернуться в век изысканных манер и спокойствия. Вы мечтаете о том, чтобы вновь воцарился хороший вкус.

— Только хороший вкус? Царство презрительно-надменных? О нет! Мне кажется, что все мы хотим одного и того же, все, все: фабричные рабочие, и женщины, и фермеры, и негры, и азиатские колонии, и даже кое-кто из высших слоев общества. Это общий всем классам дух протеста людей, которые слишком долго ждали, слишком долго выслушивали увещевания. Мне кажется, что мы хотим более осмысленной жизни. Нам надоело маяться, спать и умирать. Нам надоело видеть, что лишь незначительное меньшинство людей могут делать то, что считают нужным. Нам надоело вечно откладывать надежды до следующего поколения. Нам надоело слушать политиков, пасторов, осторожных реформаторов (и мужей тоже!), ласково уговаривающих нас: «Спокойно, спокойно! Будьте терпеливы! Ждите! У нас уже разработан план Утопии: дайте нам еще немного времени, и мы проведем его в жизнь; доверьтесь нам, у нас больше опыта!» Они говорят это уже десять тысяч лет. А мы хотим Утопии теперь же и хотим приложить руки к ее осуществлению. Мы хотим… всего и для всех! Для каждой хозяйки и каждого грузчика, для каждого индусского националиста и каждой учительницы. Мы хотим всего решительно. Хотим, но никогда не получим. Поэтому мы никогда не будем довольны.

Заметив, что он хмурится, она удивилась. Он прервал ее:

— Послушайте, друг мой, я надеюсь, что вы не заодно с этими смутьянами — рабочими вожаками! Демократизм в теории очень хорош, и я признаю, социальная несправедливость существует, но я скорее предпочту примириться с ней, чем видеть мир низведенным до мертвого уровня посредственности. Я отказываюсь поверить, что у вас есть что-нибудь общее с людьми, которые добиваются более высокой платы, чтобы иметь возможность купить какой-нибудь разбитый форд или ужасную пианолу и…

В эту секунду в Буэнос-Айресе редактор газеты прервал свою кропотливую возню с биржевыми бюллетенями, чтобы воскликнуть: «Лучше терпеть любую несправедливость, чем видеть мир низведенным до уровня научно организованной серой скуки!». В эту секунду клерк у стойки нью-йоркского бара на время отбросил свой тайный страх перед придирчивым управляющим конторой, чтобы буркнуть расположившемуся рядом шоферу: «Терпеть не могу вас, социалистов! Я индивидуалист. Не желаю, чтобы меня поучали какие-то там комитеты, не желаю подчиняться приказам рабочих вожаков.

Вы что же, считаете, что всякий бродяга не хуже нас с вами?»

В эту секунду Кэрол поняла, что, несмотря на всю любовь Гая к изяществу минувших времен, его робость так же угнетает ее, как и неуклюжесть Сэма Кларка. Она поняла, что в нем нет ничего таинственного, как ей раньше казалось. Он не романтический посланец огромного внешнего мира, сулящий ей спасение. Он принадлежал к Гофер-Прери, и принадлежал всецело. Ей грезились дальние страны, а ее грубо вернули к действительности, и она очнулась на Главной улице.

Он завершил свою отповедь.

— Неужели вы хотите быть участницей всей этой оргии бессмысленного недовольства?

Она успокоила его:

— Нет, куда уж мне! Я не героиня. Меня пугает борьба, происходящая во всем мире. Я хочу, чтобы все были великодушны и чтобы жить было интересно, но, может быть, еще больше я хочу сидеть у очага с любимым человеком.

— А хотели бы вы…

Он не договорил. Взяв пригоршню кукурузы, он сеял зерна между пальцев и грустно смотрел на Кэрол.