Том 1. Голый год

– Курлы, курлы-ы, – несется с пустынного неба от едва заметной черной стрелки, направленной к югу. Под ногами шуршат листья, красные и подернувшиеся инеем. Большое лицо Ильи Ипполитовича бледно. Устало и бессильно сложены серые морщинки у губ.

Он, Илья, целую жизнь прожил одиноким и одним в холодной мастерской, тяжело живя, среди картин и для картин. Для чего?

VII

Ипполит Ипполитович в большой и пустынной столовой, повязанный по-детски салфеткой, ест бульон и котлеты: Васена кормит его с ложечки. Потом она отводит его в кабинет. Старик ложится на диван, закидывает руку под голову, дремлет с полуоткрытыми своими глазами.

К нему приходит Илья Ипполитович. Он опять нарочито-бодр, но в глазах, уже усталых, – тоскование. А в его бритом лице, в сером английском костюме и желтых ботинках, чуется большая, измотанная, запутанная душа, сейчас страдающая и хотящая скрыться.

Он садится у ног отца.

Отец долго ищет его глазами, говорит, точно граммофонная пластинка спетого баса:

– Так?!

– Давно не видались мы, отец! Хочется поговорить мне с тобой! Ведь, как-никак отец, а дороже тебя нет, ведь, у меня никого, отец! Как живешь, отец? – говорит сын, бодро встряхивая седеющими кольцами волос.

Старик глядит невидящими глазами, – кажется, не слушает, – вскоре жмурясь, хитро растягивая губы, открывая пустые свои челюсти, старик смеется и говорит:

– Хгы! хгы!.. – смеется он и бодро говорит: – Умру скоро! хгы! хгы!

Но Илья уже не теряется так, как в первый раз у террасы, и только быстро, очень тихо, почти шепотом, спрашивает:

– А разве не боишься?

– Нет! Хгы! Хгы!..

– В Бога веришь?

– Нет! Хгы!

И отец, и сын – молчат долго.

Старик опять улыбается хитро, поднимается на локте и говорит:

– Вот, – когда человек – спать хочет… дороже всего – сон… так и умереть – захочешь… понимаешь? Когда устанешь…

Старик смолкает на минуту и потом смеется хитро.

– Хгы! Хгы! Понимаешь?! – говорит он.

Илья смотрит на хитрое лицо отца, смотрит долго широко раскрытыми глазами, не шевелясь, и в него вселяется страх.

А старик уже дремлет.

VIII

День ушел. Осенне-синие сумерки застилают землю и смотрят в окна. В комнатах – синий дымок и шарят тени.

За стенами мороз. Зеленая поднимается луна.

Ипполит Ипполитович лежит на своем диване – заложив правую руку за голову, с полузакрытыми глазами.

Он ни о чем не думает. И нет у него ощущений. То место, что он занимает, что занимает его тело, похоже на большой, темный, пустой ларь, в котором нет ничего. Где-то близко пробегает и шлепается крыса: – старик не слышит. Шалая осенняя муха садится около глаза: – старик не мигает. От иссохших пальцев ног. в иссохшие голени, в бедра, в живот, в грудь, к сердцу идет слабая, едва заметная, сладкая немота и замирает.

Уже вечер, в комнате уже черно, туман на фоне окон кажется густым и страшноватым. За окнами, где светит в хрустком морозце луна, – светлее чем в комнате.

Старик лежит, закинув руку за голову, с полузакрытыми, стеклянно-тусклыми глазами, лицо его, все заросшее белыми волосами и с лысым черепом, мертвенно.

Входит Васена, спокойная, крепкая, с широкими бедрами и ядреными грудями, свободно прикрытыми красной кофтой.

– Ипполит Ипполитович, кушать надо, – говорит она деловито.

Но Ипполит Ипполитович не откликается, не говорит своего обыкновенного – «Так?!.»

Скачут, взмыливая лошадь, за врачом.

Врач щупает пульс, – подносит к губам зеркало. Вскоре сосредоточенно и важно говорит:

– Умер.

Васена у дверей, в красной своей кофте, немного похожая на зверя, спокойно откликается:

– Да как же, годочки его… Все помрем… Да уж что ему? Уж чего-чего не было в ихней жизни? Все было! – говорит она.

Ночью, перед утром, проходят низкие, пушистые облака. За ними идут тучи. Падает снег крупными, холодными, спокойными пушинками. –

«Бабье лето» умерло, но народилась другая земная радость – первая, белая пороша, когда так весело бродить с ружьем по свежим звериным следам.

Кривякино.

Август 1915.

Год их жизни *

I

На юг и север, восток и запад, – во все стороны на сотни верст, – шли леса и лежали болота, закутанные, затянутые мхами. Стыли бурые кедры и сосны. Под ними – непролазной чащей заросли елки, ольшанник, черемуха, можжевельник, низкорослая береза. А на маленьких полянах, среди кустарника, в пластах торфа, обрамленных брусникой и клюквой, во мху лежали «колодцы» – жуткие, с красноватой водой и бездонные.

В сентябре проходили морозы. Снег лежал твердый и синий. Только на три часа поднимался свет; остальное время была ночь. Небо казалось тяжелым и низко спускалось над землей. Была тишина; лишь в сентябре ревели, спариваясь, лоси; в декабре выли волки; остальное время была тишина, такая, которая может быть только в пустыне.

На холме у реки стояло село.

Голый, из бурого гранита и белого сланца, наморщенный водою и ветром, шел к реке скат. На берегу лежали неуклюжие, бурые лодки. Река была большой, мрачной, холодной, щетинившейся сумрачными синевато-черными волнами. Избы бурели от времени, крыши, высокие, выдвинувшиеся вперед, досчатые, покрылись зеленоватым мхом. Окна смотрели слепо. Около сохнули сети.