Том 1. Кондуит и Швамбрания. Вратарь Республики

Распределяют вахты. Первая – Карасика. Ужасно хочется спать. Карасик таращит слипающиеся глаза. Три глиссерщика спят как убитые. Время Карасика давно истекло. Но ему жаль будить своего подсменного – Фому. Тот смачно посапывает, уткнувшись головой в кошму сиденья. Карасик поеживается. Ночная сырость заползает ему за воротник. Вдруг он видит, что Бухвостов сел и смотрит на него, что-то медленно соображая.

– Который час? – спрашивает он.

– Три без четверти.

– А Фома что?

– Ничего, пускай поспит.

– Это вы бросьте! – говорит Бухвостов. – У нас это не полагается. Напишете потом с недосыпу ерунду какую-нибудь.

И он начинает трясти Фому так жестоко, что тот мигом очухивается.

Утром все купаются. Гидраэровцы с шумом бросаются в воду, плавают, кувыркаются, хлопают себя по плечам, по животу, по груди.

– А-а… хорош-шо!..

Они вылезают из воды. Тела их осыпаны радужными каплями.

– А вы что же не окунетесь? – спрашивает Баграш Карасика.

Этого Карасик боялся больше всего. Он всегда старался быть застегнутым, носил пиджак, покрой которого скрывал его немощность. Но тут делать нечего. Он извлекает из куртки и из штанов свое тело, которое ему кажется до неприличия белым по сравнению с шафрановыми фигурами гидраэровцев. Ежась, он аккуратно макает свои невзрачные стати в воду. Вода довольно холодная. Карасик делает усилие и, бултыхнувшись, влезает поглубже.

– Вид у меня… – говорит он виновато.

– Подправиться вам следует, – говорит Баграш. В голосе его нет насмешки. – На солнце побольше, спортом занимайтесь, это все дело наживное. Кость имеется.

Между тем Фома и Бухвостов, голые, бегают по песку. Фома идет вприсядку, выворачивая босыми пятками песок. Бухвостов сделал стойку и пошел на руках. Солнце всходит с реки. День будет чудесный.

– Постучим? – говорит Фома.

– Пошли, – отвечает Бухвостов.

Откуда-то, из-под сиденья, вытаскивается футбольный мяч.

– Ах, сукины дети, – говорит Баграш, – захватили-таки! Давайте сюда, принимайте!.. Раз! – кричит он Карасику.

Мяч, как болид, пронесся над самым ухом. Карасик слышал легкий шорох, с которым мяч рассекал воздух, и невольно отпрянул в сторону.

– Главное, мяча не бояться, – сказал Фома.

– Мяча бояться – ничего не выйдет, – подтвердил Бухвостов, нацеливаясь с другого боку.

И Карасик с размаху сел на песок, с гудящей головой, от которой отскочил твердый, как чугунное ядро, мяч.

– Вот так, – удовлетворенно заметил Фома, – хорошо! Головой приняли.

Они воткнули два прутика, отчеркнули ворота на песке.

– Только не больше пяти минут, – предупредил Баграш. – Начали!

– Есть!

– Принял…

– Подача…

– Сильно!..

И мяч, понукаемый этими короткими возгласами, резво заходил от ноги к ноге.

– Беру!

– Перевод.

– Даю…

– Пас!

– Сади!

– Гол?

– Там!

– Сидит!..

Стиснув зубы, Карасик лягнул катящийся на него мяч.

– Хорошо! – сказал Баграш. – Первое дело – мяча не трусить.

Карасик, подбодренный, бросился грудью на мяч и получил удар под ложечку. Он сел на песок задохнувшись. Он вдруг разучился дышать, потом вспомнил, как это делается, и втянул воздух широко открытым ртом.

– Кончили, кончили! – кричал Баграш.

Но гидраэровцы разыгрались и гоняли мяч. Тогда Баграш вынул маленькую судейскую сирену и свистнул. Звук этот вмиг отрезвил глиссерщиков. Фома поймал мяч, сдул с него песок. Бухвостов взялся за брезент, которым укрыли мотор.

– Выключен?

– Выключен.

– Контакт?

– Есть контакт…

Машина рванулась, толкнула воду, потом выдрала нос и начала свой скользящий бег. И пошла колесом вода с боков. Понеслись справа, слева берега.

Глава XX «Лермонтов»

С реки идет прогретый ветерок. Волга отдает накопленное за день тепло. Зеленая звезда бросила прерывистую дорожку поперек реки. У острова горит багровый огонек бакена и шевелит в воде хвостиком отражения. Вода тихонько чмокает берег и поблескивает, как станиоль. А у того берега все черно и тихо. Только иногда продернется вдруг серебряная нить и оборвется, словно струна беззвучно лопнула.

Где-то далеко, на коренной, гулко бьет колесами о воду тяжелый буксир. По зеркальной целине плывет ноющее гудение тяги в топках и доносится глухое биение, будто кровь стучит в ушах.

– Э-э-эй!.. На плоту-у…

– Ого-о-о?

– Ло-от поднимай…

– Ладно-оть…

Ночь тычется в лицо и ладони, теплая, шершавая, влажная, как губы жеребенка. Кандидов сидит на причальной тумбе. Он вяло тренькает на балалайке и ловко во время паузы подбрасывает в рот подсолнухи. Потник валяется вместе с рукавицами на палубе. Плывет мимо вода, огромная, нескончаемая. Антон вдыхает во всю грудь сыроватый воздух надволжья и чуть не захлебывается. До чего ж хорошо! Плакать хочется или заорать во всю глотку, чтобы спало это томительное оцепенение! И внезапно, расправив плечи, Антон орет:

– Ого-го-го!.. Кан-ди-до-ов Ан-то-о-он!..

– О-он!.. – далеко отзывается эхо.

Просыпается дед-водолив. Он чешет кадык, зевает, утирая рот бородой.

– Что ты народ тревожишь, оглашенный?

Кандидов смолкает. Ему неловко, что он забылся. В такие вечера он сам не свой. Опять просыпается в нем и начинает баламутить с бешеной силой жажда какой-то необыкновенной жизни, а пора бы уже угомониться.