Том 1. Кондуит и Швамбрания. Вратарь Республики

Бухвостов ничего этого не знал. Он не знал и не помнил своих родителей. Он мотался с солдатскими эшелонами. Люди менялись вокруг него. Не было ни ласки, ни привязанности. Настя была первым человеком, о котором он скучал, если не видел несколько часов, первым человеком, которому захотелось сказать что-нибудь ласковое. Но такие слова у Бухвостова не получались. Настя подозревала, что и в коммуну Гидраэра механик Бухвостов поступил из-за нее. Он был отличным работником, безупречным комсомольцем. Он дружил с Фомой и жил в одной с ним комнате общежития. Улыбчивый, добродушный Фома казался антиподом серьезного и мрачного Бухвостова. Но это не мешало дружбе. Они вместе работали, учились, вместе чертили. Часто из их комнаты доносились громкие, рассерженные голоса, что-то летело на пол, громыхали стулья. Из комнаты выскакивал распаленный Фома, зло одергивал рубашку, обводил всех осоловелыми глазами и опять скрывался за дверью. Часа через полтора оба выходили в самом лучшем расположении духа.

– Что у вас там такое? – озабоченно спрашивала Настя.

– Да чего он уверяет, что на его модели кривая завихрения…

– Опять? – говорил Бухвостов.

И Фома замолкал.

Они спорили по любому поводу: вздорили из-за погоды, галстука, из-за мяча… Фома был музыкален. Вставая по утрам, он пел.

– Опять? – кричал Бухвостов.

– Что опять?

– Опять мотив врешь. Слуха нет, а орешь.

– У меня слуха нет?

– Ясное дело, нет.

– Ну, знаешь, Коля…

– Надо так, слушай: та-ри-ра-там-та-ту…

– И врешь: совсем не там-та-ту, а тим-ти-ри… пам-пам.

Иногда выбегал вдруг озабоченный Фома.

– Баграш! – кричал он. – Плеве ведь палач рабочего класса? Да?.. Спасибо!

И он исчезал снова в свою комнатку, где они с Бухвостовым решали вместе шараду: Плеве-л…

Они были совершенно неразлучны, но при людях вечно шпыняли друг друга. И, если кто-нибудь сказал бы им, что они дружны, оба побожились бы, что ничего подобного нет, и долго отплевывались бы.

Глава XXIII Поход продолжается

За Горьким началась родная Карасику Волга. Встречные землечерпалки, словно узнав его, поднимали, как бесконечные тосты, свои ковши. Знакомые пароходы приветствовали Карасика помолодевшими голосами и отмахивали ему на сторону белыми флажками. Здесь, на знакомой реке, Карасик чувствовал себя увереннее. И глиссерщики с почтением слушали описания примет, по которым корреспондент безошибочно узнавал встречные пароходы. Нос у Карасика был опален солнцем и ветром. Вид Карасик приобрел загорелый и воинственный. На стоянках он успевал сбегать на ближайший телеграф, дать корреспонденцию в газету. Потом помогал грузить горючее. Взмокнув под палящим солнцем, он таскал, обнимая обеими руками, прижимая к животу, тяжелые бидоны и канистры с бензином. Пока шла заправка, он объяснял собравшейся толпе любопытных устройство глиссера, его значение. Он рассказывал необыкновенные истории из жизни гонщиков. Голос у Карасика был такой авторитетный, вид столь бывалый и нос до того облупленный, что не верить ему было невозможно.

– Корреспондент-то наш, – говорил уморившийся Фома, – вот малый двужильный. С виду посмотреть – чихом убить можно, а гляди какой!

– Нервом берет, – объяснил Бухвостов.

Карасик слышал это и радовался.

– Душа во мне на честном слове держится, – шутил он. – Если я еще слово не сдержу, которое себе дал, так мне совсем крышка.

– Но, должно быть, тяжеловато вам все-таки? – спрашивал его Баграш. – Вы не стесняйтесь, скажите, если вам с публикой разговаривать трудно.

– Ничего, ничего, речь держать легче, чем слово, – отшучивался Карасик.

Километрах в двадцати от Ставрополя, в Жигулях, навстречу им, наискось, налетел грозовой шторм. Впереди грозы бежал ураган. Ветер шел по берегу, вминая леса; вмятина эта неслась навстречу глиссеру. Волга помрачнела и взъерошилась. С левого берега заходила клочкастая фиолетовая туча. Глиссер мчался по освещенной еще воде, и здесь ярко желтели на солнце пески, зеленели прибрежные луга, а впереди все уже было черно и тревожно. Потом навстречу машине в белом паре сплошным свинцовым массивом двинулся ливень. Машина грудью ринулась на него. Туча сразу зашла флангом, вода ударила сверху и снизу, сверкнули молнии.

Машина с наскоку брала волну, пробиваясь сквозь стену ливня, расколотую молниями. Мотор заглушал раскаты. Великолепное молчание нерасслышимой грозы окружало глиссер. Ослепительные штыки молнии беззвучно вонзались в закуролесившую воду. Больно стегали по лицам плети ливня. Глиссер трясло и било, как на мостовой. Гофра впивалась в тело. Все вымокли до костей. Бег машины был пределен. И она пробилась.

Баграш сбавил газ и повернул к берегу. На берегу виднелся домик бакенщика. В маленькой бухточке стоял, пережидая бурю, укрываясь от непогоды, американский глиссер. Бухвостов бросил якорь-кошку. Бакенщик в намокшем чапане подтащил машину к берегу. Мокрые, иссеченные, сидели они в избушке. Вода стекала с лиц, шлемов, одежды. Крытый брезентом, качался глиссер у крутого берега.

Выжимая куртку, Баграш проговорил:

– Ну, кто скажет, что плохая машина?