Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы

И она запела: «Как называется та страна, где живет моя возлюбленная?» Но голос был жидок и резок, и ему не хватало выразительности; иногда он звучал, как крик из глубины души, которая чувствует, что полдень ушел далеко и наступил неумолимый вечер. Пальцы, делавшие ежедневную тяжелую домашнюю работу, уже не так легки, как прежде, и иногда попадают на неверные тоны; пианино расстроено, сукно стерлось с молоточков, и голое дерево стучит по металлическим струнам.

Когда песня была окончена, она сидела некоторое время молча, не двигаясь, как будто дожидаясь, что он подойдет и скажет ей что-нибудь.

Но он не подходил, и все было тихо; когда она повернулась, он сидел в углу дивана и плакал; она хотела вскочить, взять в руки его голову и поцеловать, как прежде, но осталась неподвижно сидеть, устремив взгляд в пол. Он держал в руках незажженную сигару; услышав, что она кончила петь, обрезал кончик и зажег спичку.

— Спасибо, Лили! — сказал он и покраснел. — Не хочешь ли кофе?

Они пили кофе и говорили о лете, о даче на будущий год, но разговор не клеился, и они часто повторялись. Наконец он сказал, еле скрывая зевок:

— Я пойду спать.

— Я тоже, — сказала она, — но иди вперед. Я хочу на минуточку выйти на балкон.

Он ушел в спальню. Жена постояла немного в столовой и поболтала с хозяйкой о маринованном луке; потом разговор перешел на шерстяное белье, и из минутки вышло полчаса. Она пошла к спальне и послушала; внутри было тихо, и ботинки стояли у двери. Она постучала, никто не ответил. Тогда она отворила дверь и вошла.

Он спал!

На следующее утро оба сидели за кофейным столом; у мужа болела голова. У жены был какой-то беспокойный вид.

— Фу, какой кофе! — сказал он с гримасой.

— Это бразильский, — ответила она.

— Ну, что же мы сегодня предпримем? — сказал он и вынул часы.

— Спроси себе бутерброд, вместо того чтобы ворчать на кофе, — заметила она.

— Да, я это и хочу сделать, и к нему немного водки.

— Это от вчерашнего шампанского. Брр!..

Ему подали ликер и бутерброд, и самочувствие его несколько улучшилось.

— Теперь мы пойдем на Лотсберг и посмотрим на вид оттуда.

Они встали и пошли. Погода была прекрасная, и небольшая прогулка доставила удовольствие, но когда они стали подниматься на гору, ей не хватало дыхания и колени ее плохо сгибались. С тем, что было прежде, нельзя было даже и сравнивать. Потом они шли по лесной поляне. Трава была давно скошена и убрана, цветов нигде не было видно. Он стал говорить о тюремной инспекции, она — о детях. Они прошли еще немного молча; он вынул часы:

— До обеда остается еще три часа, — сказал он и подумал про себя: «Что же мы будем делать все это время?»

Они вернулись в отель, и он взялся за газету. Она улыбнулась.

— Ах! Ради бога, оставь меня с этой горничной в покое.

— Мы сюда приехали не затем, чтобы браниться.

— Браниться? Да разве я бранился?

— Ну, и я тоже нет!

И опять наступила опасная пауза — как бы сейчас приятно было присутствие третьего лица: детей, например. Этот tet-a-tet становился неуютным. Он почувствовал укол в сердце, когда подумал о милых часах вчерашнего дня.

— Пойдем на дубовую горку, где растет земляника, — предложила она.

— Ну, землянику-то мы вряд ли найдем — ведь осень.

— Это ничего; пойдем.

И они отправились, но разговор не клеился. Она пыталась найти предмет для разговора. Но внутри все засохло, темы не находилось. Она знала все его взгляды и не соглашалась с многими из них. Кроме того, она скучала по дому, хотела к детям. Ведь это ж нелепо бегать здесь ведьмам на смех и к тому же еще браниться. Наконец они остановились. Жена устала. Он оперся о палку, дожидаясь возможности высказаться.

— О чем ты думаешь? — спросила она наконец.

Он почувствовал, что гора свалилась у него с плеч.

— Я думал о том, что мы уже стары, мамочка, мы уже сыграли нашу роль и должны быть довольны тем, что было. Если и ты думаешь так, как я, то поедем сегодня с вечерним пароходом домой. Хорошо?

— Я об этом думала все время, мой хороший, и ты можешь поступить как хочешь.

— Итак, решено, мы едем домой. Ведь теперь не лето, а осень…

— Да… уже осень!

И с легким сердцем они пошли назад. Однако он чувствовал себя уязвленным таким прозаическим оборотом дела и искал удовлетворения, подыскивая философское разъяснение всему этому.

— Видишь ли, мамочка, — сказал он, — моя любовь (слово было слишком сильно сказано), моя привязанность к тебе с течением времени проделала известную эволюцию. Она развилась, так сказать, усложнилась, так что целью ее стал не один индивидуум, как вначале, но уже целая семья — коллективное целое. Она касается не только тебя одной и не одних только детей, но всех вас вместе. Или, как всегда говорил мой дядя, дети — это громоотвод.

После этого небольшого философского вывода он опять почувствовал себя самим собой. Ему было приятно снять сюртук и облачиться в старый халат.