Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

— Сентябрь. Он — женственнее, задушевнее, загадочнее. Кажется весной, виденной во сне. Все растения, медленно утрачивая силу, теряют также какую-то часть своей реальности. Взгляните на море, вон там. Разве оно не производит впечатление скорее воздуха, чем массы воды? Никогда как в сентябре слияние неба и моря не бывает так мистично и глубоко. А земля? Не знаю, почему, но, всматриваясь в любую местность, в это время года, я всегда думаю о прекрасной женщине, только что родившей и отдыхающей в белой постели, улыбающейся изумленною, бледной, неизгладимою улыбкой. Правильно ли подобное впечатление? В сентябрьских полях есть какое-то изумление и блаженство рождающих.

Были почти в конце тропинки. Некоторые гермы примыкали к стволам так плотно, что как бы составляли с ними одну, древесную и каменную, массу, бесчисленные плоды, одни уже золотые, другие испещренные золотом и зеленью, другие же совсем зеленые, висели над головами Столбов, которые казалось, стерегли неприкосновенность деревьев, были их гениями-хранителями. Почему же Андреа почувствовал неожиданное беспокойство и волнение, приближаясь к месту, где, две недели тому назад, он написал сонеты освобождения? Почему колебался между страхом и надеждой, что она заметит и прочтет их? Почему некоторые из этих стихов приходили ему на память отдельно от других, как бы выражая его теперешнее чувство, его теперешнее стремление, новую мечту, которую он лелеял в сердце?

Ты, что смиряешь вихри, ты, в чьей длани
Ключи от всякой двери, пред тобой
Я весь поник: — владей моей судьбой,
Дай мне почить у новой, светлой, грани!

Была правда! Была правда! Он любил ее, он клал к ее ногам всю свою душу, у него было одно, кроткое и безмерное, желание: быть землей у нее под ногами.

— Какая здесь красота! — воскликнула Донна Мария, входя в тень четвероликой гермы, в рай акантов. — Какой странный запах!

Действительно, в воздухе распространялся запах мускуса, как бы от присутствия какого-нибудь невидимого насекомого или мускусного пресмыкающегося. Тень была таинственна, и линии света, пронизывавшие уже тронутую осенним тлением листву, были как лунные лучи, пронизывающие расписные окна собора. Смешанное, языческое и христианское, чувство исходило от этого места, как от мифологической живописи богомольного художника XV века.

— Смотрите, смотрите на Дельфину! — прибавила она, с волнением в голосе, как человек, увидевший нечто прекрасное.

Дельфина искусно сплела гирлянду из цветущих апельсиновых веток, и, в порыве неожиданной детской фантазии, хотела увенчать ею каменное божество. Но не доставая до верхушки, старалась исполнить свое намерение, встав на цыпочки, поднимая руку и вытянувшись, сколько могла, и ее хрупкая, изящная и живая, фигура резко контрастировала с тяжеловесной, квадратной и торжественной формой изображения, как стебель лилии у подножия дуба. Всякое усилие было тщетно.

И тогда, улыбаясь, пришла ей на помощь мать. Взяла у нее гирлянду и возложила на все четыре задумчивых лба. Невольно ее взгляд упал на надписи.

— Кто это написал? Вы? — удивленно и весело спросила она Андреа. — Да, ваш почерк.

И тотчас же опустилась в траву на колени и стала читать, с любопытством, почти с жадностью. Из подражания, Дельфина наклонилась к матери, сзади, обвив ее шею руками и прижав голову к ее щеке и почти закрывая ее. Мать тихо читала стихи. И эти две женских головки, склоненные у подножия высокого увенчанного камня, в неверном свете, среди символических растений, составляли такое гармоничное сочетание линий и цветов, что поэт несколько мгновений весь отдался во власть эстетического наслаждения и чистого восхищения.

Но темная ревность еще раз шевельнулась в нем. Это хрупкое создание, обвившееся вокруг матери, так глубоко слитое с ее душой, показалось ему врагом, показалось непреодолимым препятствием, восставшим против его любви, против его желания, против его надежды. Он не ревновал к мужу, но ревновал к дочери. Он хотел обладать не телом, но душой этой женщины, и обладать всей душой, с ее ласками, со всеми радостями, со всеми опасениями, со всеми тревогами, со всеми мечтами, словом, со всей жизнью души, и быть вправе сказать: «Я — жизнь ее жизни».