Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Перечитал, задумался и не препятствовал внутреннему голосу, который говорил, что совесть Петра теперь свободна, что она сбросила путы, мешавшие ей. Но почему?

«Рыбак Федор на моем месте ушел бы. Так поступил бы всякий нормальный человек».

«Но почему, почему я предполагаю, что Федор ушел бы? А может, Федор и не ушел бы, не бросил бы погибающего человека? Надо выяснить, надо обязательно этот пунктик довести до четкой ясности… Иначе…»

Полночь. Тикают на стене часы.

Вдруг померещилось пенье петуха — схлопал в сенцах крыльями, запел.

«Странно».

Ярко топилась печь. Ковались в пламени червонцы, гудели синие огни, меж золотых углей струилась кровь.

«Черт варит кашу», — подумал Петр. В его глазах рябило, в сердце назревало, копилось что-то большое, пугающее.

«А ты все сидишь да сидишь? Думай, думай…»

«Я ни о чем не думаю».

«Что ж, уходи!.. Губи нас!»

«Я не собираюсь».

«Твое дело молодое, мы старые… Чего жалеть!»

Опять петух схлопал крыльями, запел.

Петр быстро вскинул глаза к кровати: спят.

«Странно».

Достал спирт, отхлебнул, крякнул. Крепкий спирт не ожег — вода водой. Отхлебнул еще. Лег.

В ушах стучало и слышался беспрерывный шум. Закрыл глаза, но сон не шел. Спирт стал гулять по жилам. Чуть отлегло в душе. Словно рассвет забрезжил.

«Дурак, дурак, ради чего ты мучаешься!» — прошептал кто-то, подмигнул.

«Уйду!»

«Где тебе? Слюнтяй ты! Хи-хи-хи!»

«А вот уйду!»

Петру, в сущности, не хотелось вступать в спор.

С той страшной в сенцах ночи чей-то голый голос частенько напоминает о себе. Но Петр гонит его прочь, он знает, что это его болезнь, он сам, его собственных две половины.

«И чего ты жалеешь их?» — шепчет призрак, очень похожий на Ваську-медвежатника, архангельского мужика, приятеля.

Сидит Васька на сутунке против Петра и шепчет. Шепнет слово, захихикает, шепнет да подмигнет оловянным глазом, будто издевается. Надо бы на Ваську рассердиться, выгнать. Лень.

«И чего ты их… хи-хи-хи, жалеешь?»

«Люди».

«Вши… Под ноготь — раз! Хи!.. Дурак!»

— Молчи, пень! — крикнул Петр.

Васька качнулся на чурбане: «Чшшшшшшш, — погрозил пальцем, — пошто шумишь? Разбудишшшш…»

Петр открыл глаза. Васька пропал. По сутунку елозил отблеск еще не угасшей печи. Дремотно, тихо, полумгла. Петр потянулся к топору, положил возле:

«Только приди! — Ему надоел этот веселящийся мужик. — Убью!»

Дремотно, тихо угасает печь. «Сохатый» загнул трехзвездный хвост к самому окну, месяц ледяным лицом заглядывает в избу…

— Замерз я, старуха… Охо-хо!..

— А Петрован-то спит?

— Спит.

Федор спустил ноги, с какой-то особой лаской оправил чистую рубаху и побрел на умирающий огонь. Взял клюку, сгреб в кучу и положил крест-накрест четыре полена:

— Благослови, Христос!

Сухие дрова вспыхнули, как солома. Рыбак опустился на сутунок, где только что сидел Васька, согнулся вдвое и с улыбкой, тихонько гогоча, грелся возле пламени.

Петр скрипел зубами, что-то бормотал и шарил рукоятку топора. «Только приди… Убью!»

Федор погрузился в думы. Он вспомнил родные калужские поля, и в хорканье червонного пламени ловил то шелест колосистых нив, то отдаленный монастырский благовест. Вспомнил нужду, погнавшую их в Сибирь за счастьем. Вот теперь гибнут, умирают оба. За что же? Ну, за что?

«Ледяное море холодное, солнце немилостивое, скупое, морозы студеные. Господи, не дай загинуть! Господи, укрепи раба твоего Петра!»

Сидит на сутунке Федор, думой думу погоняет и только занес руку, чтоб перекреститься…

Петр, вздохнув, открыл глаза.

Возле него, на сутунке, скалил белые свои зубы Васька-медвежатник, лукаво моргал глазом и грозился:

«Чш-шш-шш!..»

Петр крепко ухватил кровожадно звякнувший топор.

«Хи-хи!.. Спишь?»

«Не сплю… Тебя караулю».

«А давай всурьез!» — Васька закинул пятку на правое колено, заюлил-заюлил носком сапога и залихватски подбоченился.

«Выходит, ты уйдешь… Скажи, уйдешь?»

«Останусь».

«А говорил — уйдешь. Дурак. Хи-хи!.. Ну, ладно.

А для чего ж останешься?»

«Поставлю на ноги их…»

«Врешь, уйдешь!.. Ш-ш-ш… ты не серчай! Ну, ладно… поставишь на ноги, а сам? Подохнешь?»

«Не знаю».

«А я знаю… Может, подохнешь, может, нет… Я все знаю… Я наперед вижу, всю жизнь твою вижу, — вздохнул Васька. — По тебе жизнь — палка, а по-моему — обруч. Сижу у начала, а конец-то вон он… Хи-хи! Все знаю-перезнаю».

«Что знаешь? Скажи».

«Ишь ты какой, больно ловко!» — подмигнул Васька и закрутил черную свою бородку.

«Скажи!»

«Чего говорить? Мразь ты, вот ты кто!.. Хи-хи-хи!.. Ты во сто раз лучше меня знаешь, что уйдешь… Шкуру свою спасти хочешь… Черт! Разве тебе наш брат, мужик, дорог?»

Петр шевельнулся, крепче сжал топор, глазом прикинул, куда рубнуть врага.

«Вижу, злодей, вижу!.. Убить хочешь. Не боюсь!»

Петр, крадучись, приподнялся и со всех сил рубнул Ваську топором по темени.

Застонал кто-то, рухнул на пол. Застонал, заметался Петр. Он слышал, как из разрубленного черепа Васьки струится кровь. Петр облился холодным потом. Ладони его прыгали по столу, отыскивая спички. Чиркнул.

— Петрованушка! Господи Суси!..

Петр оторопело метнул взглядом в передний угол, к образам, ноги подсеклись.

Под образами, хватаясь за ножку стола, трудно подымался Федор.