Том 1. Рассказы 1906-1912

— Имей кроху терпения… Есть причины, видишь ли, вследствие которых я не желаю, чтобы у нее… были доказательства. Понял? Больше я ничего тебе не скажу… пока.

— Все равно я уже заинтересован… Говори же — что и как?

— Прежде всего, — сказал Оссовский, подумав и потирая сморщенный лоб, — напиши следующее: «Дорогая, милая… бесконечно любимая деточка».

— Очень хорошо! — одобрил инженер, бегая карандашом по бумаге. — Я как будто вижу ее: маленькая, плутовское создание, а в глазах — тысяча бесенят… Я напишу тебе тысячу любовных посланий, Валер… Дальше!

— Дальше: «Прости меня, дурака…»

Инженер рассмеялся и бойко написал: «дурака».

Дойдя до этого места, Оссовский задумался, озабоченно рассматривая фигуру приятеля, склонившуюся над столом, и решил, что, если убрать слово «сегодня», — догадаться будет весьма трудно. Поэтому он сказал просто:

— «Я так и не приехал…»

«Не при-е-хал…» — вывел Михаил и замурлыкал опереточный вальс.

— А почему ты не приехал, а?

Оссовский продолжал равнодушным, отчетливым голосом:

— «…а как мне хотелось быть с тобой… заглянуть в твои ясные глазки…»

— Я написал «глазенки»… — ничего, Валер?

— Ничего, — добродушно отозвался Оссовский. — Далее… «посадить тебя на колени»…

— «Ко… ле… ни». Так. Еще что?

— «…Ведь сегодня наш праздник… и я-то знаю… как твое маленькое сердечко дожидалось этого дня».

Здесь Оссовский значительно рисковал и скрепя сердце приготовился уже к какому-нибудь вопросу. Но голова инженера бесхитростно и доверчиво встретила эти слова, предназначенные неизвестной женщине. Оссовский перевел дух и стал диктовать дальше:

— «…Не сердись, дорогая… скоро приеду, а ты увидишь, как я тебя люблю…»

— Ты вдохновенно врешь! — не удержался Михаил, поднимая глаза. — Но… хорошо выходит. Написано.

— «…Я расскажу тебе маленькую сказку, и ты крепко-крепко уснешь…»

— Спокойной ночи. Затем?

— «…Жил-был козлик…»

— Коз-лик?! — расходился инженер. — Вот не подозревал в тебе этаких талантов!.. Ну, что же козлик?

— «…Серенький козлик… да».

— «Да» — неизбежно?

— Разумеется. Продолжай: «…вроде того, которого волки съели…»

— «Съели…» Такие обжоры!

— «Только этот был умный…»

— Сомневаюсь, но все равно. Есть.

— «…Вот он пошел гулять…»

— И получил насморк, Валер?

— Экий ты насмешник, Миша! Осталось совсем немного… Пиши: «А на лугу танцует маленькая козочка… беленькая, мохнатенькая…»

— Танцует! — вздохнул инженер, стараясь не улыбаться. — Значит — балет?

— Да. Ну… «Козлик и говорит: — Я вас люблю…»

— Энергично!

— «А козочка говорит: — Очень приятно!..»

— Действительно! — рассмеялся Михаил. — Все?

— Нет еще… «Так они стали жить-поживать да добра наживать…»

— Или, — сказал Михаил, — как это говорится… да: вам сказка, мне бубликов вязка.

— Последняя фраза, Миша: «Крепко тебя целую и обнимаю, крошка моя. Спи…» Написал?

— Да.

— Ну, спасибо, голубчик.

Оссовский взял бумагу из рук приятеля и внимательно перечитал написанное. Размашистый почерк инженера заполнил весь листок.

— Маккиавелли, — сказал инженер, смеясь и лукаво подмигивая, — не способен обмануть женщину!

— Надеюсь по крайнем мере, — вздохнул Оссовский. — Все мы на этот счет способны.

— Ну, однако… У тебя вон какой талант… Импровизация, вдохновение чувствуется…

— Льстец, — скромно отозвался Оссовский. — Ну, еще раз спасибо тебе.

— Пустяки! — Михаил встал, покачиваясь, и обнял Оссовского за плечи. — Ну, идем же!.. Эта тишина давит меня. Хочу шумов, криков и плесков… Идем!

— Послушай, — сказал Оссовский, ласково отстраняя его хмельную горячую голову, стремившуюся упасть на плечо друга, — я не пойду туда… серьезно. Я устал! Но выслушай…

— Ты всю жизнь был серьезным человеком, — пробормотал инженер, — так не изменяй же себе! Я с-слу-шаю!

Оссовский задумался, смотря в сторону. Потом, видимо затрудняясь, начал:

— Я сделал глупость, Михаил, и вот какую… Ты, пожалуйста, только не обижайся… Я думал отдохнуть здесь, у тебя, почувствовать себя не одиноким… Но сегодня… когда я остался один в гостинице, прошлое с новой силой разбередило мою душу, я почувствовал как нельзя больнее, что никогда и ничем не вытравлю ни дней радости, ни дней тоски… Потом… потом сравнил тебя и себя… Ты моложе, счастливее, любим и любишь… Может быть, это низко и недостойно меня, не знаю, но подумай — жить вместе, под одной кровлей… видеть вас обоих — живое, мучительное воспоминание… Нет, нет! Я поздно сообразил это, но, сообразив, успокоился: я уезжаю завтра.

— Валер! — прослезился расстроенный Михаил. — Ты бредишь… ты нездоров… Я все понимаю… Хорошо… но ведь это же свинство с твоей стороны, а? Показаться и упорхнуть… а? Валер?

— Приходи утром, мы простимся как следует. Да, я переменил номер и… кажется, забыл какой… спроси у швейцара.

— Ну, хорошо, — пробормотал ошарашенный инженер, — у швейцара… но… вот тебе и история! Давай же хоть поцелуемся, а?

Он повис на шее Оссовского и начал его душить. Валерьян не сопротивлялся, но облегченно вздохнул, когда объятия кончились.

— Иди же, иди, Миша, — сказал он расстроенному, охмелевшему человеку, — там ждут, неловко.

— Доставьте немедленно.

— Теперь два часа, ваше-ство, — сказал комиссионер. — Поездов нет.