Том 1. Разгром. Рассказы

Забытую охотничью тропу нашли быстро. Она заросла более светлым пырником и папоротью и выделялась резко. Они наделали зарубок и пошли назад. На этот раз не перевалили отрог, а обогнули его западней. На востоке, красуясь посвежевшей вершиной Лейборадзы, темнел становик Сихотэ-Алиня. На всем обратном пути засекали насечки и ставили вехи. Идти стало труднее. Ноги скользили в траве, не давая шагнуть широко. Ключи вздулись и мутно ревели, волоча громадные слизкие камни да черные валежины. Более крупные ручьи плавили вниз целые плоты сухостоя и вырванного с корнем ельника. Болота заозерели, а дождь не прекращался.

Антон и Кислый перебирались по кедрачу, как белки. «Как-то там Неретин?» – думал Харитон. Он снова набрался сил и чувствовал позыв к работе и людям. Хотелось поговорить еще об одном заветном, и он пощупал Дегтярева.

– Политикой интересуешься? – спросил у него.

– Нет, – ответил Антон добродушно.

Он пел всю дорогу какие-то необычные песни и часто кричал без видимых причин. Любил человек звук своего голоса.

– Чем же интересуешься?

– Собой… зверем… тайгой…

– А людьми?..

– Мало. Разве вот бабами. – И он захохотал бескручинно-широким, разливистым хохотом.

– Зря, – солидно заметил Харитон, – политика не мешает бабе.

– А баба политике мешает. Только я не потому, а так… Если драться будете, буду там, где ты.

– Молодец, – похвалил Харитон отечески. – Я уж дрался, жаль, тебя не было.

Они с трудом переправились через Сыдагоу и вышли в долину верст на тридцать ниже прежней стоянки таксатора. В Боголюбовской перемычке образовался гигантский затор, и вся верхняя падь превратилась в бушующее озеро, по которому плавали корейские фанзы и чьи-то белые шаровары на черных обломках, казавшиеся издали парой лебедей.

У берега в густых карчах запуталась выдолбленная душегубка.

– Это нашему козырю в масть, – обрадовался Антон.

Они вытащили лодку на берег и, смастерив кинжалами весла, в один день спустились по мятежной Улахэ в Сандагоу.

Вечер был праздничный. Переодевшись и закусив, оба ввалились к девчатам у солдатки Василисы, наполнив избу здоровым молодым хохотом.

3

На вечерке танцевали парни с девчатами польку. Дробно отстукивали большими сапогами чечетку, а у девчат юбки, длинные и широкие, так и плавали по избе.

У солдатки Василисы на постоялом дворе – три отделения. Одно – кухня для стряпни, другое – для постояльцев отдельные комнатки, а третье – для вечерок. С дождями таксатор перебрался во второе. Рабочие остались в палатках. Таксатор был молодой, но до девок труслив. Примостился на вечерке в углу, даже рот раскрыл, и текли по рыжей бородке слюни.

У Дегтярева глаз голубой, как далекие сопки, а у Кислого – серый и напористый, как вода. «Который? – подумала Марина, и где-то екнуло: – Дегтярев…» Стрельнула глазом влево и вправо, а Дегтярев уж рядом. Щека давно не брита – колется, и от волос кедровой смолой пахнет.

– Мотри, Харитон-то побьет, – шепнула.

– Не побьет, мы с ним приятели.

– Мельника побил…

– Мельника – не за тебя, за политику.

– И за меня тоже…

Сказала немного с гордостью, и Антон удивился.

Кислый драться был неохоч. Смотрел на них мельком, в танце, уголками глаз, и было ему обидно. Обидно было потому, что рус у Марины волос и румяны щеки, и потому еще, что сам он здоров и в летах, и три года из-за нее к девкам не ходил, хоть и тянуло. И только сейчас стало обидно еще за то, что Дегтярев в тайге сказал: «Сытый голодного не разумеет».

А Митька Косой, присяжный запевала, взял Харитона под руку и на заросшее волосом ухо сказал:

– Не стоит глядеть, птичка-то не для тебя.

– А для кого же?..

Митька отвел глаза в сторону и хитро ответил:

– Как Вавилу побил – на вечерки ходить боится…

– Ну и что же?.. За Вавилу она все одно не пойдет – дурная хворь у мельника.

– А кошелек толстый.

– Ерунда…

– Дело твое, а только, думаю, зря в монахи записался. Иль, окромя Марины, баб нету? Вон Василиса давно млеет.

Бровь у Митьки рыжая, а лицо в веснушках. Мигнул Харитону и пугнул его в непотребное место:

– У-у… душа с тебя вон… Симферополь!..

Веселый парень был.

4

На улице исходило холодным дождем небо. Когда открывали дверь, звук дождя был – точно стучала молотилка на осеннем току. Разве только хлюпало немного, а на току звук бывает сухой и четкий. Таксатор вспомнил, как прошлый год осенью, просекая ивняк, вышли через ключ к току. Молотилок в Сандагоуской волости мало. Ток был сельца Утесного – молотила вся деревня. Снопы в машину направлял хозяин Кривуля. Кричал:

– Гони, гони… э-эй!..

Мальчишка, голый по пояс, стегал коней волосяным кнутом, и кони ходили в мыле.

– Помогай бог, – сказал таксатор.

– Бог помогает, помоги ты, – засмеялся Кривуля. И, сдувая с лица полову и пыль: – Ну-ка, барин… городской… в пуговицах… растрясай снопы… Нут-ка-а!.. Эй, гони-и… Штоб вас язвило!..

Бабы и девки подавали развязанные снопы, а мужики с парнями оттаскивали солому. Было тогда таксатору стыдно и немножко завидно.