Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

В какой голове,
за какою избой,
пришло ему,
сбитому с толку,
обрезав,
обречь
на позор и разбой
свою боевую винтовку?
И как ему
на сердце
это легло:
прошить
человека
зарядом –
как чересседельник
кривою иглой,
как поле
ломящимся градом?
Страны боевой
не сдающий рабкор,
я выстрел из тьмы
принимаю в упор.
Потемки – к ответу!
Обрезы – к суду!
С дороги прямой
все равно
не сойду.
Ведь жизнь течет.
Солнце печете
Рассвет –
что ни день –
моложе!..
А теням ночным
ведется учет
и будет
предел положен!

1927.

Новая Украина

В воздухе пахнет
острой гарькой,
поезд подходит,
пыхтя,
под Харьков.
Стой, паровоз!
Выпускай пары –
в Харькове
не был я
с давней поры.
Что в нем нового,
что в нем хорошего?
Может,
он уже
в землю врос
и превратился
в мелкое крошево
от революционных гроз?
Стал к столбу
со словом: «Зупинка»[4]

.Сел.
Трамвай идет без запинки.
Веселись,
сердце мое:
вот он,
знакомый
рабочий район!
Здесь,
у этого вот квартала,
сердце –
весны своя коротало.
Здесь,
где к югу гнут небеса,
первый стих я свой
написал!
Домики –
будто те,
да не те же.
Новые стены
на солнце горят:
целый город
рабочих коттеджей
выстроился
в непривычный ряд.
А над ним,
в цветниках
и в листьях,
отдых его
и досуг храня,–
Дома
рабочих-металлистов
высится
цементная броня.
Вот и все.
О прочем – ни слова я.
Скажут и так:
борзописец од.
Но как же
к тебе,
эпоха новая,
кроме как в оде,
отыщешь вход?
Разве не в тот же
впадая опыт,
по глухим переулкам
везде,
царапают
ланки Церабкоона
толщу
неперестроенных стен?
Разве не там,
где былые дворяне
спесь
и бахвальство
вдували в усы,
«бывшее» сердце
намертво раня,
вырос
и утвердился
ВУЦИК?
Плюйтесь же,
строя брезгливую мину, –
в ней для стиха
я не вижу вреда.
Новую
я пою Украину,
вам которой –
не увидать!

1927

Еще раз

В Москве
множество глухонемых;
хорошо,
что немы они,
а не мы.
Пишу без умалчивания
и без ханжества
как мне чувствуется
и как мне кажется.
Голос –
будь он не трубная медь
и не касаясь
поэтовой лиры, –
ведь
с голосом трудно
совсем онеметь,
ходить
и только жестикулировать?
У глухонемых
живые глаза;
им, верно,
есть что
порассказать;
жизнеощущение
не менее нашего.
а вот –
ходи и в себе все вынашивай.
Слов удивительных
полон рот,
образов
и впечатлений
уйма!
А высказаться –
язык не берет,
не двигается
и на полдюйма.
Чтоб не затевать
бесполезных полемик –
тебе говорю,
молодое племя:
никак нельзя
человечью речь
во рту оставлять,
без отделки коснея;
ее –
не только
хранить и беречь, –
нужно
уметь обращаться с нею.
Вот почему,
говоря о форме,
я стою
на лефистской платформе
и, под давнишнее
критики ржание,
без формы
не чувствую содержания.
Как ни расширить
его границы,
как ни улучшить
его сорта,
без формы –
оно не сойдет
на страницы
из окоченелого рта!

1927