Том 1. Тихие зори

Густя проснулся на другой день, во втором часу. Он оделся и велел дать закусить в дядюшкин номер. Дядюшка заседал еще в собрании, до его приезда Густя надеялся поработать.

Подавая к водке икру, Илья ухмыльнулся:

– А уж мы вчерась думали, Густав Иваныч… вы англичанина-то… – Илья прыснул, – проучить решились. Как он это орет, значит, ночью, мы так и понимаем: верно, Густав Иваныч его учат.

Густя обиделся:

– Ну и дураки. Где ж это видано, чтобы я европейца… Мужланы.

– Да ведь он что ж, – скромно сказал Илья, – так, фитюлька. Разве он может против вас соответствовать?

– Пустяки рассказываешь. Выпей рюмку водки за мое здоровье и уходи.

– Покорнейше благодарим-с.

Густя пил один и скоро погрузился в привычный горячий туман. В казино он выиграл тридцать тысяч; потом пахнет морем, устрицами и шамбертеном; очень теплая ночь со звездами, автомобиль летит по прибрежью, мадемуазель Ларош кивает шляпой, и, кажется, она говорит: «Скорее, шибче, шибче!» Они все летят, ему весело, куда б они ни залетели. «Не бойся, – говорит она, – все равно тебе недолго жить, тебя скоро хватит кондрашка, condraschka russe, в твоей стране белого медведя. Не все ли равно? Ты погибший человек. Шибче!» И правда – не страшно, если и свернут шею.

Что будет дальше, он не успел придумать, потому что вошел дядюшка. Он был бледен и худ.

– Илья, – сказал он, – лошадей и счет, живо. Густав, – он говорил сухо, как трещотка, – прекрати свои оргии, достань мне дорожный каскет и будь готов: через полчаса мы едем.

– В Ниццу?

– Да, вот именно, – дядюшка злобно поежился. – Вот именно в Ниццу. Очень кстати. Дядя окружен врагами, оплетен интригами, один воюет с целым обществом, – дядюшка патетически ударил себя в грудь, – а мы разъезжаем по Ниццам, по загран-ниц-цам!

Густя похолодел. Нетвердо он спросил:

– Что… провалился? На выборах?

Дядюшка вскочил:

– Не смей употреблять мерзкого слова! Против меня велась кампания… был комплот. Понимаешь? И изволь сейчас же укладываться, бросить всякие нелепые мысли о поездках и тому подобное. Я не миллионер.

– То есть… как? Ты же обещал?

Дядюшка был сух, непримирим. Он твердил упорно, что, когда дядя опутан сетями козней, нечего племянникам ездить – и он не миллионер. Тогда Густя пришел в ярость:

– Ну, так я не уеду отсюда, понимаешь? Буду здесь сидеть, пить, пока ты мне не дашь денег. Понимэ?

Дядюшка вскочил. Он что-то ворчал у себя в номере и переодевался. А Густя пил, стучал по столу и по временам выкрикивал:

– Хамы! Взяточники! Где у нас культура? Не уеду! Вот возьму и не уеду! Где мой друг? Где мой товарищ – европеец?

Когда Илья сообщил, что англичанин уехал, Густя огорчился:

– Изменник. Мелкая душа. А вчера уговорились… в Ниццу вместе едем. Мелкая тварь. Все равно я отсюда не тронусь. Не-ет, как хотите! Буду жить и не уеду.

Шатаясь, он подошел к окну. Шел дождь, уездная грязь на улицах казалась еще горше. Гнусные вывески лавчонок, три оборванца, городовой, наискось, за собором, острог и больница, похожая на тюрьму, клуб, непременный член, исправник и Гоголь на стене – мелькнули в голове на минуту. Густя вздохнул:

– Не поеду.

Через полчаса Илья вошел и робко сказал:

– Лошадки поданы-с. Дядюшка гневаются и сказали, что ежели вы тут останетесь, так они платить не будут нипочем-с.

– Хам, – ответил Густя.

– Не могим знать-с.

Густя помолчал и сказал тихо:

– Илья, дай фуражку.

Густя был тих и грустен. Он уже не был пьян. Входя в коридор, он еще вздохнул, дал рубль Илье и, ни к кому не обращаясь, произнес:

– Хам.

Кого он ругал, Илья не понял. Но за рубль поклонился и пошел усаживать в коляску.

1911

Жизнь и смерть *

В новую земскую школу, обращенную в лазарет, привезли солдат. Это легко раненные. Их тридцать человек. Вписывая в книгу данные о них, видишь, сколько в России губерний, выговоров, типов лиц. Немалая наша страна.

Из тридцати семнадцать хлебопашцы. Так и быть должно. Если взглянешь в окошко или туманным утром выйдешь по большаку – сколько полей, жнивья, озимых, пахоты – на миллионы рук.

Одного рыжеватого мужика имя – Хрисанф, а зовут его все Крысаном. Он и есть Крысан. Высокий, нескладный. Ходит несколько коряво. Ранен в руку, когда шли «на ура». Пьет много чаю. Другой пониже ростом, со спутанными волосами, редкой бороденкой. Кажется, Курской губернии. Крысан – самарец. У него разворочен палец, и зловонен. На перевязке, когда снимают разложившиеся частицы, слегка охает. Но крепится. Они оба пахари. Из тех, кем государства держались. И эти не выдадут. Все помаленьку, полегоньку. А прикажут им – все полягут. Не побегут.

Работа состоит здесь в том: кормить их, поить чаем, помогать на перевязке. Это, разумеется, не трудно.

Удивительная тьма вечером, когда выйдешь на улицу! Начало ноября. Суровое в деревне время. Человеку молодому и нервному ветер, тьма ночи кажутся хаосом. Вероятно, это так и есть.

Вспоминаешь о тех воюющих, знакомых и друзьях, с кем в пестрой, иногда блестящей сутолоке столиц сжигал жизнь. Где они сейчас? В разведках, в опасностях? Или кто-нибудь из них уже хрипит в кусту, с пулей в животе?