Том 1. Уэверли

— Приказчик Мак-Уибл держится того мнения, что эту почетную услугу, по присущему ей характеру, надлежит оказывать si petatur tantum,[183] только если его королевское высочество потребует у высокого коронного ленника личного исполнения этого долга, и привел даже пример из Дерлтоновых(*) «Сомнений и вопросов», в деле Гриппита versus[184] Спайсера, касательно лишения одного землевладельца его поместий оЬ non solutum canonem,[185] то есть за невнесение причитавшихся с него в порядке повинности трех перечных зерен в год, которые были оценены в семь восьмых шотландского пенни, причем ответчик был оправдан. Но я полагаю наиболее осторожным, с вашего разрешения, предоставить себя в распоряжение принца и предложить ему свои услуги. Приказчику я скажу, чтобы он был здесь наготове с предварительным наброском торжественного обязательства (тут он вынул бумагу), согласно которому, если его королевскому высочеству будет угодно принять услугу снятия с него caligae (независимо от того, как переводить их — сапоги или башмаки) от других, а не от барона Брэдуордина, здесь присутствующего, который готов и желает оказать ему таковую, это обстоятельство никоим образом не должно ущемить или поколебать право вышеупомянутого Козмо Комина Брэдуордина выполнять эту обязанность впредь; и не даст никакому придворному, лакею, оруженосцу или пажу, к помощи которого его королевскому высочеству угодно будет прибегнуть в данном случае, права, основания или повода лишить упомянутого Козмо Комина Брэдуордина владений его, титула барона Брэдуордина, а также прочих сопряженных с ним должностей, полученных им в силу феодального дара, поставленного в зависимость от точного и верного выполнения условий, под которыми они даны.

Фёргюс всячески приветствовал этот план, и барон дружески простился с молодыми людьми, улыбаясь важной и самодовольной улыбкой.

— Многая лета нашему дорогому другу барону, — воскликнул предводитель, как только тот не мог его больше слышать, — величайшему чудаку по сю сторону Твида! Как я жалею, что не посоветовал ему присутствовать сегодня вечером на приеме с разувайкой под мышкой! Я убежден, что он немедленно привел бы эту мысль в исполнение, если бы только предложение было сделано достаточно серьезно.

— Что тебе за радость подымать на смех такого достойного человека?

— С твоего разрешения, Уэверли, ты так же уморителен, как и он. Неужели ты не видишь, что он всей душой ушел в это дело? Он ведь спал и видел эту услугу с детства. Она была для него самой благородной привилегией и церемонией на свете. Я не сомневаюсь, что его главным побуждением взяться за оружие была именно надежда когда-нибудь ее выполнить. Будь уверен, что, если бы я попытался отговорить его от этого публичного позорища, он счел бы меня за самодовольного хлыща и неуча, а может быть, пожелал бы даже перерезать мне горло — удовольствие, которое он собирался доставить себе по поводу какого-то вопроса этикета, во сто раз менее важного, чем вся эта история с сапогами, башмаками, или чем в конце концов будут признаны учеными caligae. Но мне надо пойти в главную квартиру и подготовить принца к этой необычайной сцене. Мое предупреждение будет принято благосклонно, так как даст ему возможность от души посмеяться сейчас и удержит его от веселости потом, когда она была бы весьма mal-a-propos.[186] Итак, au revoir,[187] дорогой Уэверли.

Глава XLIX АНГЛИЙСКИЙ ПЛЕННИК

Первой заботой Уэверли, едва он ушел от предводителя, было разыскать офицера, которому он спас жизнь. Его содержали вместе с многочисленными товарищами по несчастью в помещичьем доме неподалеку от поля битвы.

Войдя в комнату, где взятые в плен стояли тесной толпой, Уэверли легко узнал того, кого искал, не только по особому достоинству его осанки, но и по тому, что при нем состоял не покидавший своей алебарды Дугалд Махони. От офицера, с тех пор как его взяли в плен, он не отступал ни на шаг, словно был к нему прикован. Такой бдительный надзор объяснялся, вероятно, желанием получить от Уэверли обещанную награду, но сослужил англичанину добрую службу, поскольку среди общего беспорядка избавил его от ограбления; ибо Дугалд проницательно заключил, что сумма денег, на которую он может рассчитывать, будет зависеть от состояния пленника к моменту его сдачи на руки Уэверли. Он поэтому поспешил заверить Эдуарда более многословно, чем обычно, что сберег «красного офицера» в целости и сохранности и что тот и гроша не лишился с той минуты, как его милость запретил ему стукнуть его бердышом.

Уэверли заверил Дугалда, что щедро вознаградит его, и, подойдя к англичанину, выразил свое живейшее желание сделать для него все, что смогло бы облегчить его положение при настоящих тягостных обстоятельствах.

— Я не такой уж новичок в военных делах, чтобы жаловаться на превратности войны. Мне только горько видеть, что на нашем острове могут твориться вещи, на которые я в иных местах взирал с относительным безразличием.