Том 1

Вплоть до этой поездки он проводил время в переписывании Священных текстов или в размышлениях о Божественных тайнах. Пальцы его правой руки, стоял ли он за своим аналоем или расхаживал по комнате, вечно были сложены щепотью, как бы сжимая перо, а голова опущена под бременем ученых знаний или смирения. Одним словом, осанка у него была как у писаря. На воина он никак не походил. Его набожная душа ужасалась войны, и неприятно ему было видеть бедняг, обезумевших до того, что готовы были погибнуть в давке у ворот. Отвернулся он от недостойного зрелища и стал молиться, чтобы Бог принял души тех, кто будет задавлен.

Кончив молитвы, поспешил Детмар от этого тесного места к широкой дороге. И продолжал путь через луга и рощицы, пока не наткнулся на кучку оружных людей: они выскочили внезапно, хотя шум, производимый ими, слышался уже издали. Уловив этот шум, епископ приказал своим людям убраться с дороги, а сам, словно по чьей-то чужой воле оставшись на месте, смотрел на приближавшихся. Вот вынырнули из облака пыли копья, затем коровьи рога, потом стали различимы корзины с кормом для скота, бурдюки, перевязанные свяслом, — и наконец люди, нагруженные щитами или предметами, годными как для кухонных дел, так и для битвы.

При виде их епископа Детмара охватило отвращение к путешествиям. Проклял он препятствия, которые предстояло ему преодолеть, и вымолвил:

— Эти люди одержимы дьяволом! Куда, прости, Господи, спешат они? Сдается мне, не здравый смысл руководит ими, но какие-то страсти, достойные проклятия!

Слуга епископа, полагая, что от господина его ускользнула подлинная причина такой безумной спешки, объяснил ему:

— Люди, которые бегут нам навстречу, и те, что давились в воротах, — подданные герцога Генриха. Баварский государь рассорился с императором и объявил ему войну, и теперь на полях брани решится, на чьей стороне правота.

Тем временем к ним подошли несколько человек из встречных и спросили епископских людей, откуда и с какими целями те явились. Узнав, что пришли они из Чешской страны, бавары подивились тому, что многие из них говорят на понятном языке, и предложили уделить им немного от своих припасов. Итак, бавары повели себя дружески, однако это не уменьшило негодования епископа.

Он не вкусил ни кусочка из предложенного, резко оборвал разговоры и, повернув коня, двинулся обратно к границам Чехии. Во время езды его вечно размышляющая голова покачивалась над круглым воротником, а ладонь, отпустив поводья, охватывала подбородок.

Погруженный в мысли о беспокойстве, пожирающем людские средца, добрался епископ до границы. Очутившись уже в пограничном лесу, поднял он взор к своду из древесных ветвей и сказал:

— В мире и покое переждем время битв в этом прекрасном краю. Когда император покарает мятежных бавар, мы пойдем вдвое быстрее, чем могли бы двигаться теперь, когда дороги кишат разбойными толпами.

Ветер, налетевший издалека, нагнал темные тучи. День клонился к вечеру, лес и горы окутали сумерки, которые — не свет и не тьма, но имеют приятность и того, и другой. И показалась епископу Чешская земля землею мира, и почувствовал он, что любит ее всей силой души, любит так же, как Саксонию, как Рим, как детей своих, рожденных на супружеском ложе. Вдвойне дорога была эта земля ему теперь, когда он возвращался, оставив за спиной грохот войны. Сейчас он более чем когда-либо возмущался баварами. Не было у него к ним ни малейшей склонности, во-первых, как у сакса родом, а во-вторых, как у человека, желающего добрых отношений с императором. И епископ был счастлив, что возвращается в Чехию, которую называл своим родным домом; он имел в виду свою резиденцию, свою просторную комнату с почерневшими потолочными балками, с ее аналоем — чем-то вроде высокой конторки, за которой можно писать стоя.

То обстоятельство, что родился Детмар в другой стране, мало что могло изменить в этой привязанности, ибо люди тех давних времен не обладали чувствами, которые повелевали бы точнее различать подобные вещи. Если говорить о национальной принадлежности, то епископ верил, что его долг — быть прежде всего католическим священником. Он говорил на латыни, выучился и чешскому языку и пользовался им с радостью ученого человека. Любовь же свою он делил между той страной, где жил, и той, которую покинул когда-то. Ни одной из них не хотел он оказать предпочтение, но место, где лежали его письменные принадлежности и где он находил столь же ученую братию, было все же милее его сердцу.