Том 10

В такой обстановке происходит развитие третьего периода советской литературы. Писатель имеет дело с требовательным и выросшим культурно читателем… Притом организованным читателем… Этим летом молодые читатели — рабочие одного большого завода на Волге — просили меня приехать на читательскую конференцию, где обсуждался один из моих романов. У меня не было времени, я отказался. Тогда читатели прислали за мною двухместный самолет. Мы полетели с моей женой и приземлились на травянистом поле, где нас встретили около тысячи нарядных и веселых девушек и молодых людей.

В заводском клубе я прочитал им из нового романа, завязалась литературная беседа. На трибуну поднимались мои молодые читатели, чрезвычайно осведомленные в советской и мировой литературе, и вы не думайте, что уж очень хвалили меня: это у нас не принято.

В конце вечера шесть девушек, одетых в спортивные костюмы, принесли и подарили мне ими самими построенный великолепный мотор для лодки.

Читательские конференции, литературные кружки и литературные отделы в фабричных и заводских газетах объединяют и развивают пятидесятимиллионную массу советских читателей.

Литературе предъявляют все более строгие требования качества. О дилетантизме первого периода, об очерковой торопливости второго периода не может быть и речи. Современный читатель требует теперь обобщения пройденного страной пути, он требует показать ему героя нашего времени. Период неряшливой кисти, оперирования безликими массами миновал. Нам нужно индивидуализированное лицо человека, нужен реальный тип, он уже сложился, он уже в быту. Читатель требует поставить перед ним живой моральный образец лучшего советского человека. Читатель ищет высоких волнений души. Наш читатель оптимист прежде всего. Ни за какие коврижки его нельзя убедить в том, что мир не стоит того, чтобы в нем жить, и что уныние и безнадежность, пессимизм и презрение к людям должны быть содержанием искусства…

Переход к третьему периоду литературы был для наших писателей трудным, а для иных и тяжелым временем.

Приходится навсегда покончить с дилетантизмом, приходится делать еще более трудное: создавать в искусстве положительный т и п. Приходится кончать с традициями и навыками дореволюционной русской литературы, возраставших на оппозиционном отношении ко всему существенному. «Я мыслю — значит, я все отрицаю» — было формулой искусства. Теперь эта формула звучит: «Я мыслю — значит, я строю жизнь».

Все это только начало советского искусства, его утренняя заря. Народ, создавший своими руками свое великое государство, — я уверен, — создаст большое искусство — светлое и радостное, — как солнечный свет, как вся наша земля, отлично приспособленная для того, чтобы человечество построило на ней радостную и светлую жизнь.

Нет, не будем жить, как птицы небесные, увы, это невозможно! Будем жить, как мудрецы, по великому начертанному плану, прокладывая себе дорогу вперед, к счастью.

Продолжим и углубим самокритику

Нам всем свойственно самокритическое отношение к нашей литературе. И очень хорошо, что мы о себе думаем хуже, чем есть на самом деле. Если писатель думает: вот какой я хороший писатель! — то дело плохо.

Когда я начинаю писать новую книгу и мне не кажется, что она лучше предыдущей, — я прихожу в полнейшее отчаяние. Когда я не нахожу в своей старой книге, что бы можно почиркать, мне кажется, что я остановился в развитии.

Все мы растем, все мы относимся к себе критически. Это правильно. Но на Западе советская литература представляется в другом свете — как огромная литература новых идей, нового подхода к жизни, нового подхода к материалу.

Это сразу ощущаешь, когда приезжаешь на Запад. В Англии, кроме Уэллса, Шоу и молодого болезненного Хексли, — уровень литературы низок и незначителен. Влияние Антона Чехова, странным образом перемешанного с Прустом… Есть молодые поэты с уклоном к социализму… Они читают свои поэмы в аудиториях и не особенно рассчитывают на их опубликование.

Да, сравнительно, у нас — грандиозная литература. И нам унывать-то вообще нечего. Мы молоды, мы только еще набираем силу и рост.

Но нам нужно знать свои ошибки.

Я считаю, что одна из серьезнейших наших ошибок — это не до конца изгнанный из нашего художественного аппарата, из нашего художественного мышления, не до конца выметенный РАПП.

РАПП еще не изжит в подходе к видению жизни, в подходе к изображению жизни. (Это относится и к «маститым» и к молодым, ко всем.)

Его тлетворный дух сказывается и в упрощенчестве, и в халтурной развязности, и в бойкости приспособленчества. То тут, то там рапповская болезнь еще проступает как сыпь на полнокровном и мощном теле нашей молодой литературы.

РАПП ломал и коверкал тончайшие аппараты художественного восприятия и мышления. Не нужно забывать, что формально граница между искусством и неискусством почти неуловима. Но искусство отличается от неискусства так же, как живая роза от цветка из крашеных стружек.

Искусство — одна из величайших сил, формирующих человеческое развитие.