Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

И через полчаса его действительно уже видели сидящим на задней скамейке и переписывающим готовое переложение. Вся фигура его как-то неестественно при этом натуживалась и скашивалась в одну сторону; язык высовывался из угла рта, и крупные капли пота выступали на лбу.

Родись этот юноша несколько позже, то есть в то время, когда вред, от наук происходящий, был приведен российскими романистами и публицистами в достаточную ясность ^*, ему не было бы цены. Но, к несчастию для него, он начал учебное поприще в то наивное время, когда «наука» (быть может, по новости ее) казалась еще чем-то ценным, когда никто не понимал ясно, что значит это слово, но всякий был убежден, что «науки юношей питают» и что человеку, не знающему арифметики, грозит в жизни какая-то беда. Поэтому, не менее товарищей, не любили «палача» и учителя и надзиратели. У каждого из них Хмылов имел свое прозвище. Француз-учитель называл его «animal» и «t^ete remplie de foin»; [297]учитель-немец обращался к нему не иначе, как «о du, ungeschickter, unn"utzer Khmiloff»; [298]латинский учитель именовал его «canis rabiosus» [299]и «pecus campi» [300]. С каким-то злорадством заставляли они его позировать, на потеху целому классу. Входит, например, на кафедру monsieur Menuet, маленький поджарый французик ^*, скорее похожий на извозчика, нежели на учителя, и первым долгом считает немедленно заполучить Хмылова.

— Eh bien, animal de Khmiloff! lisons! Paragraphe 44. Imparfait de l’indicatif! [301]

Хмылов читает:

«Лорске жете петит, ме метр ете контант де моа» [302].

— Etre content de toi, cr'etin! de toi, qui es le bourreau de tes ma^itres! Animal, va! [303]

— Господин Менует! не извольте ругаться!

— Ah! tu raisonne encore! Voyons, archi-imb'ecile, continuons: Paragraphe 49. Imparfait et pass'e d'efini! [304]

Хмылов читает:

«Пьер легранд дежене а сенк ер дю матен, иль дине а миди е не супе па»… Е иль буве [305], — вставляет он неожиданно.

— O`u as-tu lu cela! r'eponds, triple animal! o`u as-tu lu, que Pierre-le-Grand, ce monarque des monarques, buvait? [306]

— Ce листоар [307], господин Менует.

— «Ce листоар»? — передразнивает monsieur Menuet, — et si par extraordinaire l’on te donnait la verge aujourd’hui, au lieu de samedi, ca serait une autre histoire, triste idiot, va! Eh bien, voyons! cite-moi les exemples du paragraphe 52! «Que prenez vous le matin?» [308]

«Палач» оживляется; он почти не смотрит в книгу и довольно правильно рапортует:

«Же пран юн тасс де те у де кафе авек дю пен блян; ле суар же манж юн транш де во у де беф у де мутон»… [309]

— Comme il y va! il sent bien qu’il s’agit de manger, l’animal! Mais ach`eve donc, ach`eve, imb'ecile infect et v'enimeux! Dis: «je vous remercie, madame, j’ai tant mang'e que je n’ai plus faim!», [310]

— Же фен [311].

— Ah, tu as faim, vieux tonneau f^el'e, impossible `a emplir! tu as faim, hippopotame plein d’^age! Va donc te mettre `a genoux, ex'ecrable ganache. Nous verrons, si de cette mani`ere-l`a tu parviendras `a te rassasier! [312]

«Палач», не торопясь, встает с места, проходит мимо скамей при общем смехе товарищей и становится на колени, ворча сквозь зубы:

— Вы всегда меня, господин Менует, притесняете!

Даже законоучитель-батюшка и тот считал своим долгом слегка поковырять в Хмылове, или, как он выражался, «измерить глубины сего океана празднолюбия». А потому, обладая особливым даром прозорливства, он всегда огорошивал «палача» следующим вопросом:

— А нуте, кто из вас здесь дубиной прозывается? Вставай, дуб младый, сказывай, что есть ад?

Хмылов вставал и без запинки отчеканивал:

— Карцер есть слово греческое, и означает место темное, преисполненное клопами, у дверей коего дремлет сторож Мазилка!

— Так, младый дуб, так. Спасибо, хоть сам себе резолюцию прочитал…

Иди ж, душа, во ад и буди вечно пленна

^*…

сиречь, изволь идти в карцер…

И «палач», нимало не прекословя, складывал тетрадки, дабы благополучно проследовать в карцер.

Только однажды, когда учитель-немец, по обыкновению, обратился к нему:

— Also doch, unn"utzer palatsch Khmiloff… [313]

«Палач» вдруг пустил ему в упор:

— Колбаса!

Но и тут сейчас же струсил и безусловно сдался в плен надзирателю, заточившему его на неделю в карцер.

Даже дядьки — и те терпеть не могли «палача», так что, когда он, после обеда или ужина, приходил в буфетную, чтобы поживиться остатками от общей трапезы, то они всегда гнали его от себя, говоря: «Видно, мало награбил у учеников? к дядькам грабить пришел!»