Том 10. Пьесы, написанные совместно

Анна Степановна. Чуждо — этого мало: оно неприятно, оно враждебно мне. Да, мой друг, разговоры их для меня невыносимы: я не слышу от них ни протеста против нынешних порядков, ни сожаления о прошлой нашей жизни. Нет, они и знать не хотят, и говорить-то не хотят об этой реформе, они очень спокойно к ней относятся, как будто так и надо. Заводят фермы да ремесленные школы, учат чему-то крестьянских девчонок и мальчишек. Можно было заботиться о крестьянах, когда они были наши, а когда У нас их отняли, так что нам до них за дело? Они теперь свободны, ну и пусть пьянствуют. Посмотришь, другой помещичишка разорен совсем, а тоже тянет со всеми в одну ноту, восхваляет реформу. А у самого на душе-то, чай, кошки скребут.

Ашметьев. Ну, нам, кажется, очень жаловаться нельзя, мы не очень много потеряли.

Анна Степановна. Так ведь это исключение, это особое счастье. Что бы мы были с тобой, если бы не он!

Ашметьев. Кто это он?

Анна Степановна. Да вот идет! (Указывая направо.)Кирилл Максимыч тогда был мировым посредником и составил нам уставные грамоты с крестьянами. Он так их обрезал, что им курицу выгнать некуда. Благодаря ему я хорошо устроилась: у меня крестьяне так же и столько же работают, как и крепостные, — никакой разницы.

Ашметьев. Я и не знал.

Входит Зубарев, раскланиваясь.

Явление четвертое

Анна Степановна, Ашметьев и Зубарев.

Анна Степановна(сыну). Хорош помещик! Он не знает, что у него крестьяне делают. А иначе где ж бы мы взяли денег тебе на твою артистическую жизнь за границей? Что ж ты думал, что нам деньги-то с неба сваливаются?

Ашметьев. Но я мог бы сократить свои расходы. Ведь Кирилл Максимыч на все способен, он человек без сердца. Так ведь, Кирилл Максимыч? Жалости в вас нет, вы этого чувства не знаете?

Анна Степановна. Ах, пожалуйста!.. Жалей о чем хочешь, только не о моих крестьянах.

Зубарев. Будешь безжалостен, коли вы, Александр Львович, поминутно изволите деньгами нудить.

Анна Степановна(сыну). Твоя совесть может быть покойна, это мое дело; а я считаю свое дело и законным, и справедливым. И кончен разговор.

Зубарев. Вы изволите говорить, что сократите расходы… Дождемся ль мы этого, Александр Львович? Покуда все еще увеличиваете, а не сокращаете.

Ашметьев. Не знаю; я всегда проживал около семидесяти тысяч франков в год — и теперь тоже.

Зубарев. А курсы-то, благодетель мой, а курсы-то, помилуйте! Вы, Александр Львович, изволите пошвыривать франками-то, вы думаете, что все еще франк-то четвертак? А оно вон куда пошло, вон куда пошло: франк-то прежде в лапотках ходил, а теперь в сапожках щеголяет.

Ашметьев. Франк все франк; а что ваш рубль подешевел, так уж мы там, в Париже, не виноваты. Скоро ли вы лес-то продадите?

Анна Степановна. Разве тебе деньги скоро нужны?

Ашметьев. Скоро не скоро, а все-таки я желаю знать немедленно, чего он стоит?

Зубарев. Теперь покупать надо, покупать, а не продавать. Как продавать, когда цены нет! «Что стоит?» Семьдесят рублей за десятину, вот что он стоит! Да что! За шестьдесят пять (с возрастающим жаром), за пятьдесят, за сорок пять отдают; что ни дай, то и берут. Точно взбесились все, так и валят лес! У нас скоро пустыня будет, Аравия Счастливая! Вот Боев, Михайло Тарасыч, как нужны деньги, так и лес продавать; что дадут, то и берет. Вот он какой, вот он какой! Только цену сбивает… Покупать нужно, а не продавать.

Ашметьев. Я вас просил, Кирилл Максимыч, покупателя найти.

Зубарев. Нашел, нашел-с; да ведь семьдесят рублей… какая это цена?

Ашметьев. Продавайте, я на эту цену согласен.

Анна Степановна. Какой уж и ты скаред, Кирилл Максимыч, так даже противно смотреть. Ты из-за копейки готов целый год торговаться.

Зубарев. Не скаред я, а экономный человек. Какие времена-то, помилуйте!

Анна Степановна. Нет, скаред. Как ты живешь, как ты одеваешься! А дочь! И не грех тебе? Воспитывала ее из жалости тетка лет до двенадцати, пока дочерей замуж не выдала, а с тех пор она дома болтается — без учителей, без гувернанток, так и выросла, да и теперь без всякого призору.

Зубарев. Да какого ей воспитания, какого призору? Умей шить, вязать, щи варить да почитай родителей — вот и весь женский курс!

Ашметьев. Я ее помню, но едва ли узнал бы теперь; что-то дикое было в этом милом ребенке.

Анна Степановна. А теперь еще больше одичала. В ребенке все мило, а она уж давно не ребенок. Ни манер, ни приличия; не знает никакой сдержанности, делает, что в голову придет, — это для благородной девушки уж просто непозволительно.

Ашметьев. Отчего я не вижу ее здесь?

Анна Степановна. Не знаю, спроси у отца.

Зубарев. У тетки гостила-с…

Анна Степановна. Да уж ты все говори! Я кое-что слышала.