Том 10. Письма. Дневники

Дорогой Михаил Афанасьевич! Не пугайтесь,— письмо самое миролюбивое. Я все больше убеждаюсь, что в художественном произведении не может быть двух равновластных хозяев, — разве только соавторы так притерлись друг к другу, настолько совпадают в вкусах, требованиях, манере писания, что милые бранятся, только тешатся. Хозяин должен быть один, и таким хозяином в нашем случае можете быть только Вы. Тут не может быть никакой торговли, никаких обменов «кружек» на «пистолеты», — это будет только обеднять и обескровливать произведение. Будем продолжать быть друг с другом так же откровенными, как были до сих пор. Сейчас положение такое. Вы в душе думаете: «Самое лучшее было бы, если бы Вересаев перестал мешаться в дело и предоставил мне в дальнейшем полную свободу; пусть пытается „социализировать“ пьесу, но чтобы я мог самодержавно отвергать его попытки, не тратясь на долгие препирательства». А я думаю: «Самое лучшее было бы, если бы Булгаков перестал мешаться в дело и предоставил мне свободу в полной переработке рукописи, как будто это был бы мой собственный черновик, — свободу в подведении общественного базиса, в исправлении исторически неверных образов Дантеса, отчасти Александрины и т. д.». Кто имеет большее право на осуществление своего желания? Несомненно, Вы. Вы — подлинный автор произведения, как автором «Ревизора» был бы Гоголь, хотя бы Пушкин дал ему не только сюжет, но и участвовал в фабульной его разработке и доставлении материалов.

Но выйти из дилеммы так просто! Вы назвали «угрозой» мое предложение снять с афиши мое имя. Это не угроза, а желание предоставить Вам законную свободу в совершенно полном выявлении себя. Повторяю, автором пьесы я себя не считаю, мне было очень неприятно, когда Вы заставили меня раскланиваться вместе с Вами на рукоплескания вахтанговцев [736], предложение мое о нашем взаимном праве печатать пьесу в собрании своих сочинений считаю в корне неправильным, — конечно, она может быть помещена только в собрании Ваших сочинений. Подумайте, Михаил Афанасьевич: ведь Вы получаете возможность и право полностью восстановить места, выкинутые под моим давлением или находящиеся под угрозой, — и признание Долгорукова в написании пасквиля [737], выстрел Дантеса, и байронически-зловещий образ Дантеса, и усиление одиночества Пушкина путем выключения его друзей, и отсутствие нажима на общественную сторону события и т. д. А что можно возразить против снятия с афиши моего имени? Только то, что немногое количество лиц, знающих о нашем сотрудничестве, скажет: «Вересаев снял свое имя с афиши». Так ли это страшно? Вы будете отвечать: «Ничего не мог поделать с Вересаевым: такой чудак! Свою консультантскую роль не считает сотрудничеством, которое давало бы ему право претендовать на соавторство». И я буду говорить то же самое, — дескать, какое же это соавторство? Только консультантство, — «при чем тут я»?

Я считаю Вашу пьесу произведением замечательным, и Вы должны выявиться в ней целиком, — именно Вы, как Булгаков, без всяких самоограничений. Вместе с этим я считаю пьесу страдающею рядом органических дефектов, которых не исправить отдельными вставками, как не заставить тенора петь басом, как бы глубоко он ни засовывал подбородок в галстук.

Все это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий. Попытаюсь дать свою сцену Геккерена с Дантесом, предложу свои варианты для вставок [738]. Вообще — весь останусь к Вашим услугам.

Ваш В. Вересаев.

Москва, 26.VII—35. М.А. Булгаков ― В.В. Вересаеву

Пишу Вам, дорогой Викентий Викентьевич, по московскому адресу, Перхушково мне кажется чем-то очень сложным. Из квартиры Вашей сказали, что Вы тридцатого должны быть в Москве. Я пребываю то на даче, то в городе. Начал уже работать. Очищаю язык, занят превращением Арендта в Даля.

Если сделается что-нибудь для Мойки, пришлите, пожалуйста, мне заказным. Также и насчет Строганова. Вообще то, о чем мы говорили на последнем свидании.

У меня побывал режиссер Дикий [739] с дирекцией театра ВЦСПС, просили познакомить с пьесой. Прочел им.

Забыл Вам сказать, что мне несколько раз звонили из «Театра и драматургии». Вынь да положь сообщение о пьесе. И руками и ногами отбивался от этого. Во-первых, пьеса еще не отделана, а во-вторых, я совершенно не умею давать эти сообщения и считаю их ни к чему не нужными. Портрет хотели рисовать. И от портрета я отделался. Сказал «до осени, до осени», заявил, что мы с Вами еще не закончили работу.

В заграничной поездке мне отказали (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река.

Итак, жду от Вас известия и дружески желаю Вам самого лучшего, самого ценного, что есть на свете — здоровья.

Ваш М. Булгаков.

Москва, 1.VIII―35. В.В. Вересаев ― М.А. Булгакову