Том 10. Последние желания

Все кончилось, он услышал! Руки мои опустились, я онемел и бессильно упал на стул. Будь что будет…

Леммер направился в темную комнату – и через секунду извлек оттуда Надю, дрожащую, расстроенную, с красными пятнами на щеках. Увидя меня, она взвизгнула, и слезы полились снова в три ручья.

– Ты чего, говорят тебе?! – заорал Леммер.

От его голоса я окончательно обмер и только хотел, чтобы он меня скорее убил, если это нужно. В ту же минуту вошла и Марья Евлампиевна, но остановилась у двери.

– Не любит… Не любит… – повторяла Надя, – говорил – любит, а потом опять нет… Что же это? Разве так бывает? Любит – а потом опять нет… Ой, я не могу, не могу…

Она упала головой на стол.

– Как же, сударь? – обратился ко мне Леммер. – Как это вы изволили, мол, люблю, а потом, мол, нет? Это почему же-с?

Марья Евлампиевна быстро подошла ко мне и толкнула, шепча на ухо:

– Да не молчите вы, как пень! Говорите же, что любите Надю, да и дело с концом. Ну, скорей!

Леммер между тем продолжал, разгорячаясь:

– Какие это штуки, сударь мой? Я вас в дом принимал. Вы мне это объясните. Я не могу стерпеть. Я без хитрости, но чтобы и вы без хитрости, я знаете, в военной служил…

– Да перестаньте, папаша, – с сердцем крикнула Марья Евлампиевна. – Какие там объяснения! Петр Степанович любит Надю и просит ее руки. Она – глупая девочка, поссорились, ну и выдумала там ужасы разные… Милые бранятся – только тешатся… Вы лучше благословите-ка их… Да и мамашу позовем…

Старик был поражен почти так же, как я.

– Руки просит? Он – Надиной руки? Что ты, матушка, ведь это дети еще… Руки! Какая там рука?

– Самая обыкновенная! Жениться на ней хочет. Понимаете – жениться! Хочет увезти ее с собой в Петербург, ему там скучно одному, без нее жить не может… Поняли теперь? Мама, да ползите сюда скорей!

Я хотел протестовать, бежать, наконец, как можно дальше… Но вдруг ослепительная мысль, явившаяся от последних слов Марии Евлампиевны, остановила меня. Взять Надю с собой в Петербург! Иметь около себя живого человека! Своего человека, который будет любить и заботиться о тебе! Убежать от одиночества! Да ведь это почти счастье! И как это раньше не пришло мне в голову! Не все ли равно, люблю я Надю или нет.

И я сказал, что люблю Надю и действительно прошу ее руки.

Через час мы сидели все вокруг стола, Надя около меня – и пили кахетинское вино, потому что не было шампанского.

Мать, обернутая тряпками, охала и жаловалась и убеждала меня монотонным голосом, чтобы я не требовал никакого приданого. Впрочем, она известием о нашей помолвке поражена не была, а приняла его как должное.

Прощаясь, Надя при всех обняла меня и сама поцеловала прямо в губы. Я чувствовал, что она в меня влюблена.

Я был в каком-то приятном тумане, призрак одиночества – исчез!

XI

Серьезную борьбу мне пришлось выдержать. Родители мои не дали согласия на мой брак, называя его безумием. Они не хотели меня понять. Представляли мне резоны – и справедливые. У Нади на плечах рубашки не было. Я имел тридцать, ну сорок рублей в месяц. На что жить? Ведь нужно учиться, покупать книги… я им верил… Но не все ли равно? Ведь я не мог ехать и жить там один.

И, несмотря на все справедливые доводы, я в начале августа обвенчался с Надей. Семейству моей жены дали небольшое пособие.

Я старался примирить папу и маму с непоправимым, но это ни к чему не привело.

Надя не сумела понравиться моим. И ее семья не пришлась по вкусу моей. И я поспешил уехать в Петербург, которого теперь не боялся.

Надя понятия ни о чем не имела, и мне пришлось все делать самому. Денег было так мало, что я одно время погрузился в искреннее недоумение, боясь, что не хватит на хлеб. Но потом я нашел кое-какую литературную, переводную работу – рублей на двадцать, на пятнадцать в месяц – и все-таки хорошо.

Мы наняли квартирку в две комнаты за двадцать рублей с дровами. При квартире кухня. Правда, комнатки крошечные, окна в стену, лестница черная и на третьем дворе, но все же мы очень радовались нашей квартире. Прислуги нанять было нельзя – мы готовили кое-как вместе. Наде все равно приходилось весь день дома сидеть: наступили холода, а у нее нет теплого пальто…

Да, начало было ничего. Хотя мы с Надей по-прежнему мало говорили, но я знал, что она меня очень любит. По вечерам, когда я занимался, она сидела около меня. Я слышал ее дыхание – и одиночество не смело дотронуться до меня.

Надя не любила порядка, не умела вести счеты. Я даже скоро стал замечать, что она просто неопрятна. Она не одевалась, редко причесывалась. В кухне завелись прусаки. На моих книгах часто валялись вчерашние котлеты. Я не мог следить за всем сам, потому что приходилось страшно заниматься. Но я не любил беспорядка. В Наде это мне не нравилось. И вообще – у меня бывали минуты почти отвращения к ней, и я очень боялся этих минут, потому что тогда опять было одиночество.

И пошло все хуже да хуже. И сам я махнул рукой на беспорядок, потому что видел – нельзя помочь. Надя заболела, ей приходилось очень беречься. Этот новый удар не произвел на меня особого впечатления. Что ж, хуже не будет…