Том 10. Преображение России

Тост понравился. Выпили за ополченские дружины. После этой рюмки развязался язык у мрачного Переведенова. Он вытер слабо растущие усы ладонью и сказал с подъемом:

— Господа! Был у меня враг. Этот враг подох… Отчего же он подох — вопрос? От икоты! Начал икать ежеминутно. Икал, икал, все икал. Недели две икал… и подох! А почему он икать начал — вопрос? Потому что я его вспоминал ежеминутно! Вот по этому самому!.. Тут говорилось насчет того, чтоб Вильгельма — в клетку… Ерунда, конечно! Эту птицу поймать сначала надо, а потом уж… как-нибудь вообще… А я такой придумал проект: хочу на высочайшее имя подать. Чтобы всех кобелей, какие в России есть, издан был приказ называть Вильгельмами. Вот! «Вильгельм! Вильгельм! Вильгельм!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!» Вот кобель и прибежит, и хвостом завиляет… А кобелей в России сколько есть? Миллионы! А сколько раз на день их звать будут?.. Вот вы и подумайте, сколько раз придется ему, Вильгельму германскому, икать! Это уж будет явная смерть тогда. А раз Вильгельм подохнет, войне будет скорый конец. Так вот, это самое… Виночерпий! — обратился он к Урфалову. — Где моя рюмка? Выпьем сейчас поэтому за успех… это самое… моего проекта в высших сферах!

Очень смешной оказался Переведенов, вошедший в экстаз, и все расхохотались, и Кароли нашел, что это лучший момент для того, чтобы попробовать помирить двух подполковников.

Он сказал возбужденно:

— Мировую надо пить, господа!.. Вильгельм назначал когда-то премию тому ученому, который найдет причину рака и способ лечения, конечно. Начинал он войну не зря: он силы своих противников знал до точки, и не боялся он ни нашей армии, ни французской, а рака он боялся, и сейчас, конечно, боится, потому что от рака умерли и отец его и дед. Да если бы и подох он от рака, на его место уже есть кронпринц, и — война продолжаться будет… Но вот в нашей дружине, господа, печальное явление: два уважаемых штаб-офицера наши поссорились. Конечно, ссора пустяшная, но все-таки…

— Почему пустяшная? — резко перебил вдруг Мазанка, и Ливенцев даже не узнал его, сразу взглянув: до того горели у него глаза и дрожала нижняя челюсть.

Гусликов тоже преобразился: несмотря на несколько рюмок выпитой водки, у него вдруг как-то заострилось лицо, подсохло, и забилась какая-то жила на правой скуле. Он тоже как будто хотел что-то сказать, но Кароли продолжал:

— Я не берусь, конечно, быть между вами судьей. Избави бог судить своих же товарищей по службе: непременно кого-нибудь обидишь. Я предлагаю только вот от лица всех однодружинников наших — помириться!.. Там, на фронте, господа, другие ополченские дружины Перемышли берут, подвиги совершают геройские, а мы тут… накажи меня бог, я даже не понимаю, как это можно так ссориться, что даже и смотрят друг на друга, как неприятели на фронте!.. Ну, поругался — это куда ни шло, бывает иногда с нашим братом, запустишь сгоряча на пользу службе. Но чтобы так вот, принципиальность какую-то… не стоит, господа, перед лицом великих исторических событий! Поэтому я и предлагаю… и прошу…

— Все просим! — сказал Урфалов.

— Просим, просим! — сказал и Ливенцев, хотя и не знал, из-за чего так крупно могли поссориться подполковники.

— Конечно! Какого черта, в сам-деле! — пробубнил Переведенов, пристально глядя на ту часть скамейки, на которой стояли в полном ведении Урфалова бутылки и рюмки.

И уже наполовину приподнялся было с места Гусликов с явным намерением подойти к Мазанке, но Мазанка возбужденно дергал себя то за правый, то за левый ус и чмыхал носом. И вдруг он заговорил, глядя почему-то в землю:

— Посмотреть кому-нибудь со стороны, свежему какому-нибудь человеку, то, конечно, рассудить можно… Оставил человек, призванный в первый же день мобилизации, жену, детей на глухом хуторе, в имении, от железной дороги в тридцати верстах, и хозяйство свое все. А жена ничего не понимает в хозяйстве. Она людям верит, а люди ее надувают, конечно. Потому что кругом мошенники… сколько я уж потерял на этом! И вот был случай… представился случай такой — командировка. Отлично я мог бы домой заехать и все там наладить! Но Гусликов берет эту командировку сам…

— Ваше имение в Екатеринославской губернии, — перебил его Гусликов.

— Дайте ему высказаться, нельзя так! — поморщился Кароли.

— …а командировка была в Новороссийск, — успел все-таки докончить Гусликов.

— Я успе-ел бы и в Новороссийск. Не беспокойтесь! — поднял на него злые глаза Мазанка. — И все бы сделал по службе, что надо, но Гус-ли-кову…

— Павел Константинович! — остановил его Кароли. — Перед лицом исторического события — взятия Перемышля — все пустяки по сравнению с вечностью, накажи меня бог!

И Пернатый торжественно подошел к Мазанке:

— Будем мириться, отец мой дорогой, и-и… запьем! А горе свое завьем веревочкой!

Потому ли, что Пернатый одно время тоже мечтал стать заведующим хозяйством, или почему еще, только Ливенцев увидел, что Мазанка поглядел на него насмешливо и прикачнул головой. Ливенцев перевел этот насмешливый взгляд так: «А что, не удалось и тебе, что не удалось мне! Так-то, брат!» Но Пернатый сказал еще: