Том 10. Преображение России

— Вы думаете, что все дело в Распутине?

— Думаю, что все в Распутине, которого вы сюда, в ставку, не желаете впускать, — улыбнулся Пустовойтенко.

— Ну что вы тоже! Разве я — хозяин ставки? Если он приедет вместе с государем, то как же я могу его не впустить? С собакой приедет царь, — собака вместе с ним войдет, с Распутиным — Распутин войдет. А мне лично он, конечно, так же здесь нужен, как и вам. Так я и сказал императрице на ее запрос об этом мерзавце. Если хочет познакомиться с фронтом, — пусть специально для него устраивают маневры с соблюдением всех особенностей современного боя, даже, если хотят, с убитыми и ранеными для большей наглядности, — это меня не касается, поскольку я — не военный министр, а в ставке ему нечего делать.

Напоминание о Распутине всегда вызывало в Алексееве чувство не только возмущения, но и ошарашенности. Все, чем он был занят в ставке, вращалось в рамках строгих логических понятий, — стратегия основана на трезвой логике, не допускающей никаких случайностей и чудес. Но чуть только дело касалось его бесед с царем, он видел, что логика тут понемногу сдает уже свои позиции чему-то другому, ей чуждому. Однако в царе он видел все-таки военного, хотя бы всего только бывшего батальонного командира лейб-гвардии Преображенского полка, так и не сумевшего подняться в своем кругозоре выше этого невысокого поста. Однажды царь спросил его даже, на сколько верст и под каким углом стреляют немецкие сорокадвухсантиметровые пушки. Это все-таки указывало на некоторый интерес к чисто военным вопросам.

Но Распутин, за одну мысль о разоблачении которого совсем недавно еще, как он знал, слетел с места товарища министра внутренних дел бывший шеф корпуса жандармов, генерал Джунковский, приезжавший в ставку выпрашивать себе должность хотя бы командира бригады, — Распутин был совершенно вне его логики.

Отсюда-то и приходила ошарашенность, пришла она и теперь, и Алексеев только покраснел так, что круглая бородавка под его правым глазом стала совсем багровой, и закончил разговор, сильно понизив голос:

— Знаете ли что, Михаил Саввич, — пусть назначают на ваше место Дитерихса, на мое — Иванова, все равно. Выиграть эту войну мы ни в коем случае не можем. А что мы идем к грандиознейшей внутренней катастрофе, — это ясно. И дай бог нам с вами в ней уцелеть!

Глава двадцать вторая

По жалобе Баснина на Ковалевского, осмелившегося усомниться в наличии умственных способностей у генерала, другой генерал — Истопин — приказал третьему генералу, командиру бригады Лоскутову, произвести дознание.

Лоскутов прислал Ковалевскому в Коссув бумажку с требованием явиться к нему в соседнее село, где стояла в резерве его бригада, и дать свое показание.

Ковалевский сказал своему адъютанту:

— По-видимому, Иван Алексеич, и вы, как свидетель, понадобитесь там, у этого следователя по особо важным делам, потому что Баснин говорил с вами. Придется нам поехать с вами вместе. Ничего, что ж, — проедемся. Погода неплохая, — не вредно проехаться.

Говоря это, он улыбался с виду беспечно, и Ване подумалось даже, что он шутит; но он приказал оседлать вместе со своим Мазепой и его Весталку.

Как добродушны бывают огромные сенбернары, окруженные обыкновенными, хотя и голосистыми, дворняжками, так, по существу своей натуры, был добродушен и Ваня Сыромолотов, физически очень сильный человек. Ковалевский был прав, конечно, когда говорил, что адъютант боевого полка должен обладать воловьими нервами и безупречным здоровьем, что слабые совсем не годятся на эту должность. Ваня был нетороплив в работе, но работать он мог по двадцать часов в сутки, иногда и больше. Он, правда, медленно разбирался во всем новом, что на него сваливалось каждый день, но, разобравшись, действовал неуклонно и точно, применяя тут свои навыки при работах над сложным рисунком.

В Ковалевском он, как и Ливенцев, видел знатока современных способов ведения войны, который был пока еще на очень малой роли, — но гораздо больше был бы на месте, если бы получил в командование дивизию вместо старца Котовича, например. Как художник, Ваня внутренне увлекался гигантскими размерами совершающихся около него событий, как атлет, он напрягал всю свою мощь, чтобы их выдержать и под тяжестью их не согнуться, как человек просто, он был очень удручен ими.

И сейчас, когда он ехал по шоссе рядом с Ковалевским шагом на своей добротной еще, но уже похудевшей Весталке, он говорил:

— Колесников Степан, мой товарищ по Академии, довольно живо рисует тела убитых на полях сражений, — попадаются иногда его рисунки в журналах, а я попробовал как-то зарисовать в альбом своих убитых однополчан и не смог закончить.

— На эту тему есть где-то у Байрона, — отозвался Ковалевский, — и звучит это в русском переводе так:

Когда в полках ни друга нет, ни брата,
Вас может восхитить сраженья вид…