Том 10. Преображение России

— Накажи меня бог, наш командир тоже начал с ума сходить, как и все мы, грешные. Как можно было додуматься до полевого суда при такой обстановочке? Никуда ни к черту все не годны, и даже очи заплющили, бо вже помирать зiбралысь, — их не судить, их лечить надо! В крайнем случае покормить хотя бы борщом горячим… Высушить, наконец, как портянки около печки, а он вдруг — полевой суд над ними. У меня у самого не меньше тридцати восьми градусов температура, а я должен тут дознание производить… нынче я у вас, завтра вы у меня, потому что завтра и у меня окажутся самострелы. В конце концов я хотя и юрист, но следователем никогда не был, а прокурором тем более. Я адвокат, и моя профессия защищать обвиняемых, а не под расстрел их вести…

— Вы это говорили Ковалевскому? — очень живо спросил Ливенцев.

— Что же ему говорить? Он не такой глупый человек, чтобы самых простых вещей не понимать без моих объяснений.

— Однако не понимает. Но вы ведь можете не исполнить заведомо глупого приказа, не так ли?

— Например, каким именно образом? — усиленно замигал леденеющими ресницами Кароли.

— Например, если бы вы получили приказ пройтись на руках по этому снегу, — вы бы, конечно…

— Счел бы такой приказ за глумление над собою, но это совсем в сравнение не идет.

— Не идет? Хорошо-с… А если бы вам приказали пойти или даже поехать в ксендзовых санках в тыл, разыскать там Баснина и убить его для пользы службы, — тогда вы что?

— Это опять не из той оперы! Стрелять в генералов называется террористическим актом, как известно… — криво усмехнулся Кароли.

— Ага! Этому есть особое название… А содействовать расстрелу, обосновывать юридически расстрел и без того полумертвых солдат, — это что такое? Этому есть название на языке юристов?

Кароли поморщился и даже как будто подмигнул не без лукавства:

— Да ведь если вы хотите знать — юридические основания к полевому суду у нашего командира очень шатки. Генерал Щербачев никому из командиров полков не передавал своих прав и привилегий на полевой суд, — это я знаю наверное. Такого приказа по седьмой армии не было. Так что Ковалевский действует тут довольно самодурственно… Знает он, конечно, что отвечать за каких-то там пятерых расстрелянных нижних чинов он не будет, но по-настоящему отвечать должен… Я этим вопросом интересовался как-то. В армии Брусилова, например, суд над «пальчиками» приказано откладывать до окончания войны, а их только подлечивать в ближайшем тылу — и на фронт. Это, конечно, гораздо расчетливее. Кроме тех пяти, у вас сколько еще самострелов?

— Пока только двадцать шесть. Больше не было ни одного случая.

— Вот видите! А почему не было?

— Я думаю, только потому, что на перевязочный пункт их не отправляли.

— Ну вот. Вот вам и средство под рукой. И на перевязочный не попали и руки болят! Ясно, что нет никакого смысла отстреливать пальцы… А может быть, узнали, что тех пятерых ждет расстрел?

— Хотя мне и приказано было сказать им об этом, но я не говорил. Я все-таки надеюсь, что командир одумается…

Однако Урфалов, тоже дотащившийся до десятой роты, сказал Ливенцеву в тот же день, что он назначен вместе с поручиком Дубягой в полевой суд над его пятью самострелами, а председателем суда — капитан Пигарев.

— И вы действительно будете судить их? — удивился Ливенцев.

— Ну, какой уж это суд, когда приговор, изволите видеть, уже составлен! Суд так, для блезиру.

— Меня сильно знобит, — передернул плечами Ливенцев. — Кароли говорил, что его тоже… А вы как?

— Я? За меня, видно, моя старуха молится, что я как-то терплю. Но вы вот что скажите: как я пойду на это самое заседание суда в штаб, за две версты, — этого уж я не знаю… Я не дойду, нет. Я ни за что не дойду. Я где-нибудь упаду дорогой… и кончусь.

Лицо Урфалова действительно было изжелта-синее и опавшее, как у мертвецов на третий день после смерти. Даже нос его показался Ливенцеву не так толст, как был он еще недавно в Коссуве.

Урфалов же, шмыгая этим своим новым носом, добавил порицающе:

— А Дубяга-то приказал ведь жечь свои землянки.

— Серьезно? — очень оживился Ливенцев. — Зачем?

— Дыма отсюда, от нас, не видно, — его ветром относит… Зачем? Да вот, изволите видеть, приказал воткнуть против ветра в снег бревна из накатов; получилась у него вроде стенка такая, а за стенкой из жердей развел он костер. Люди по очереди греться подходят, а в землянках даже и не сидят.

— Пальцев себе не отстреливают?

— Не было слышно насчет этого.

— Вот видите, какой выход еще оказался из нашего гнусного положения: сжечь все к черту, подождать, пока прогорит, а потом, конечно…

— Вот именно. А потом что? Опять строить снова-здорово?

— Лишнее, — махнул рукой Ливенцев.

— Как же так лишнее? Нам же еще здесь месяца два до марта, до грязи сидеть, а потом, изволите видеть, грязный сезон пересидеть надо, потому что насчет грязи мы уж теперь ученые, — вот и все три месяца выйдет сидеть.

— Сидеть-сидеть! А зачем? Сидеть, замерзать, — и ради удовольствия каких же это мерзавцев, хотел бы я знать?

И, вдруг схватив Урфалова за кисти его башлыка, Ливенцев неожиданно добавил: