Том 10. Преображение России

Иногда тот или иной на вопрос женщин отзывался жестко:

— Что, Перепелицу шукаешь? Сгорел!

— Гречко Иван?.. Потонул Гречко!

— Неуймин Семен?.. Пошел на дно с линкором вместе!

Однако, видя, как городовые и жандармы отпихивали подальше женщин, кричали свирепо им:

— Мы что вам, ироды, арестанты, что ли?

— Не сметь вольничать, фараоны!

— На абордаж пойдем!

Крикливое вышло шествие, шумное… И то и дело взглядывала Надя на Алексея Фомича, своего мужа, художника, негодующими глазами. А художник ничего не пропускал из того, что пришлось ему здесь видеть. Он чувствовал и то, как трудно было с непривычки ступать этим несчастным людям по булыжнику мостовой босыми ногами или еще и цепляться за камни концами костылей, только вчера сработанных матросами-плотниками с «Екатерины».

Им нужно было идти медленно, чтобы высмотреть своих и чтобы свои разглядели их в густом строю, но жандармы и полицейские подгоняли их криками:

— Живей! Живей!

А фельдфебель команды экипажных матросов, шедших с винтовками впереди, оборачиваясь к ним, командовал:

— Дай но-огу!.. Ать-два! Ать-два! Левой!

Двигаться живее нужно было, конечно, уже затем, что толпа справа и слева матросов совершенно запрудила улицу и остановила движение по ней экипажей, машин и пешеходов.

И по мере того, как проходили матросы, начиналось страшное: истерически голосили женщины, не разглядевшие своих мужей или услыхавшие в ответ на свои вопросы, что они погибли.

Мало-помалу отдельные резкие плачи слились в один сплошной неутешный вопль, который способен был тронуть даже каменные сердца…

— Я не могу больше! Пойдем отсюда! — потащила Алексея Фомича Надя. — Это слишком ужасно!

И, выбравшись кое-как из толпы, долго шли они молча. Да и о чем было говорить им после того, что они видели?

Был уже двенадцатый час, когда они добрались до Рыбного переулка, но тут их ожидало то, чего они не в состоянии были предвидеть: Михаила Петровича не было дома. Он оставил для них записку карандашом: «Вызван к следователю. Когда вернусь, не знаю».

— Вот видишь, как быстро развиваются события! — сказал Алексей Фомич. — К следователю! Это, конечно, насчет взрыва на «Марии»… Что же, так и должно быть: без следствия как же?

— А что же нам теперь?.. В больницу одним?

— Нет уж, я думаю, лучше бы втроем, с Михаилом Петровичем… Но ведь неизвестно, сколько его продержат… Вот что разве нам сделать: поехать на Братское кладбище!

— А там что?

— Ну, все-таки как же: быть в Севастополе и не видать Братского кладбища!.. Там памятников много, — Корнилову и другим…

И они, отдохнув, отправились на Братское кладбище.

Глава двенадцатая

Твердым и четким писарским почерком в бумажке, полученной Калугиным от рассыльного матроса, было написано: «Явиться для дачи показаний по делу о гибели линейного корабля Черноморского флота „Императрица Мария“».

«Для дачи показаний», — повторял он про себя, глядя в зеркало на свое новое лицо, к которому не успел еще привыкнуть, — лицо совершенно без волос, даже без бровей, и с красной, на щеках пузырящейся кожей.

«Может быть, не идти совсем? Ведь я теперь на положении больного… и жена после такой операции… не пойду, ну их всех к черту!» — раздумывал он. Но тут же явилась мысль: «А может быть, следователь уже знает что-нибудь о причине взрывов? Узнать бы и мне от него…»

И как ни странно было самому ему идти одному в таком виде к следователю, он все-таки пошел, тем более что идти оказалось не так далеко.

Следователь, по фамилии Остроухов, по должности обер-аудитор, оказался человеком лет под сорок; красноносый, в пенсне, с ушами не острыми, как ожидал Калугин, а напротив, несколько даже лопоухий. По погонам военного чиновника Калугин определил, что он — коллежский асессор. Писец у него был в матросской форме, — унтер-офицер с тремя басонами, лицом и головою круглый и видом невозмутимый.

Камера следователя имела какой-то преувеличенно-казенный вид: два стола, два жестких стула около них, кипы бумаг на столах, и на стене — черная коробка телефона с черной висячей трубкой.

Калугин вошел к следователю в шинели, но это как бы не было замечено следователем: он обратил внимание только на забинтованное лицо, и первое, что сказал, было слово:

— Пострадали?

— Как видите, — ответил Калугин и добавил: — Но могло бы быть и гораздо хуже: мог сгореть на корабле и мог утонуть, когда плыл.

Калугин ожидал, что следователь спросит, как именно он спасся от этих двух возможных видов смерти, но он сказал на это, загадочно глядя сквозь пенсне какими-то отсутствующими белесыми глазами:

— Угу… так… Вот вы на себе убедились, значит, к чему это привело!

— Я не понял: что привело? — спросил Калугин.

— Да вот этот самый взрыв корабля… о котором сейчас и будет у нас речь.

Тут Остроухов счел зачем-то нужным заглянуть в одну из бумажек, перед ним лежащих, потом в другую; снял пенсне, протер его замшей, которую вытащил из ящика стола, надел его снова и только после всех этих совершенно ненужных, как казалось Калугину, действий спросил коротко, казенными словами:

— Что вы можете показать о причинах взрыва?