Том 10. Публицистика (86)

В социальной обстановке Запада ничего нет удивительного, если Кино специфической романтикой своей насыщает смутные и озлобленные души, растлевает их, готовя к хаосу и варварству.

Там, на Западе, в обстановке разочарования, усталости и мутно-тревожного будущего Кино – опиум масс.

Дико, непонятно на свежий взгляд представить: сегодня вечером полмиллиарда человек, молча, в продолжение двух часов, глядят на полотно, где изображается вздор, сплошь неверная чепуха, мещанская романтика. Но – сидят, вздыхают, опьяняются.

А между тем, какие возможности, какие перспективы, какая мощная сила скрыты в Кино.

Я не стану здесь пытаться решать вопрос, – что есть искусство как таковое.

Принадлежность того или иного явления к искусству будем определять по воздействию его на человека: если воздействие данного явления таково, что оно приводит человека в растревоженное морально, умственно и эстетически повышенное состояние, то это явление – искусство.

У каждой отрасли искусства, – у каждой из девяти муз, свои способы воздействия.

Так, искусство слова воздействует на человека воспоминанием. Архитектура – величием замысла и разумностью осуществления (идея архитектуры: дом человека – преображение природы). Музыка воздействует тем закономерным сочетанием звуковых ритмов, которые уносят слушающего в еще не наступившие мгновения, музыка предваряет время, всегда устремляется в будущее. Живопись воздействует покоем застывших форм и сочетанием цветов, дающих максимальное удовлетворение созерцанию. И т. д. и т. д.

Бывает – одна отрасль искусства берет взаймы у другой способы воздействия. Так, роман возьмет живописность, статичность. Живопись – динамику музыки. Архитектура – мечтательность, воспоминание. Попытки такого заимствования ведут к разложению, декадансу.

Кино еще не чистое искусство, так как оно еще не нашло свой, одному ему принадлежащий способ воздействия. Кино должно стать искусством. В хоровод девяти муз должна войти десятая муза – Тень.

Каковы же могут быть средства кино – его художественные воздействия?

Кино – это тень человека, скользящая по полотну.

Тень изображает страдания, радость; любит, борется, умирает. Все это – забавно. Но это еще не искусство. У тени нет ни голоса, ни запаха, ни скульптурности, ни окраски.

Но, предположите, вдруг вы, – сидящий перед экраном, – заприметили у тени какое-то знакомое движение. Вы насторожились: в таком-то случае всегда вы сами делаете это движение. Вы начинаете верить тени, она повторяет при известном сочетании обстоятельств ваши движения.

Тень – ваш двойник.

Тень показывает вас самого. Но вас, – очищенного от случайности, от дробности, от неряшливости, – идеальный скелет ваших переживаний, выраженный в движениях, жестах и мимике.

Вот чудо экрана, чудо Кино: повторение, – в настоящем, прошедшем и будущем, – вашей очищенной от всего случайного жизни, которую вы рассматриваете со стороны.

Китаец, русский, американец, француз, австралиец, – каждый узнает себя в этом человеке: свои страсти, свои ошибки. Тень – это суммированный Человек.

Способ воздействия киноискусства, его орудие – это очищенный до абстрактной идеальности общечеловеческий жест.

Я не хочу сказать, что кинокартина должна быть абстрактна, лишена материальности. Я лишь говорю о тайне Кино, о той тайне, которая из рифмованных слов делает поэзию Пушкина, из семи звуковых шумов сонату Бетховена, из семи цветов – пейзаж Пуссена.

Если в картине, проходящей передо мною на полотне, как бы великолепно она ни была обставлена, сверхамерикански смонтирована, снабжена трюками и прочее, – если в этой смене человеческих теней я не примечу бесконечно верного, человеческого, моего жеста, – я останусь равнодушен.

Обычно киноактер изображает полагающиеся движения, – он играет, так сказать, аллегорически. Собираясь убить – он крадется вдоль стены. Разбитый душевным потрясением, он шатается, хватаясь за предметы. У него умерла любимая женщина – он садится и закрывает лицо руками. Испытывая ужас, он вытаращивает глаза и т. д.

Но я, но мы, но Человек никогда этих движений не делает. Это аллегория. Мы помним («Война и мир»), что Денис Давыдов, увидев мертвого Петю, залаял. В кинофильме показали бы этот момент примерно так: лежащее тело Пети и над ним Денис Давыдов с ужасно выкаченными глазами. Это иллюстрация к тому, как Денис лает. А на самом деле, вместо всех этих частных случаев, достаточно было бы какого-то одного, скажем, движения век или жеста руки, движения очищенного от плоти, сдержанного и общечеловеческого, чтобы я понял, что Денис залаял.

Есть другого рода актеры, – сознательно играющие самих себя, индивидуалисты. О них я не говорю. Такой актер-индивидуалист, возвышаясь до гениальности, становится общечеловечен.

Пример – Чаплин. В его фильмах, примитивных, часто даже скверно обставленных, весь фокус зрения на жесте Чаплина, бесконечно понятном и смешном, потому что это первоосновной жест, идеальный, жест Человека.