Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917

— Видала я его нынче, — тихо и медленно выговорила Христина, и Назарову показалось, что слова её небрежны, неуважительны.

— Ну, я иду…

Рогачёв сошёл с моста, а девицы пошли назад, и Наталья тихонько запела:

Встретишь милого мово,
Скажи — я люблю его…

— Так ли, Кристюшка?

— Невесёлый он у меня, милый-то…

— Невесел, да — богат.

— Ну-у…

— Ничего, раскачаешь! Ох, девонька…

Шаги заглушили слова Натальи.

Напряжённо вслушиваясь, Назаров смотрел, как вдоль берега у самой воды двигается высокая фигура Степана, а рядом с нею по воде скользило чёрное пятно. Ему было обидно и неловко сидеть, скрючившись под гнилыми досками; когда Рогачёв пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито подумал о Степане:

«Пустобрёх…»

А Христину — обругал:

— Дура! Туда же, невесел я для неё… Нищета козья…

И пошёл на мельницу, опустив голову, заложив руки за спину, чувствуя себя жутко одиноким в этой тёплой, расслабляющей тьме ночной.

IV

Он тихонько вошёл в сени, остановился перед открытой дверью в горницу, где лежал больной и откуда несло тёплым, кислым запахом.

На столе горела лампа, окна были открыты, жёлтый язык огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился в медной лампадке другой, синеватый огонёк, в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно смотреть на эти огни и не хотелось войти к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему огню лампады.

— И вот, сударыня ты моя, — певуче шептала знахарка Рогачёва, — как родилось у них дитё…

А больной бормотал густым, всхрапывающим голосом:

— Хо-осподи! Да-а, да-да-ай…

— Будто просит чего? — заметила тётка Татьяна.

— Бредит! И как уведомила она…

Николай, шагнув через порог, угрюмо сказал тётке, сидевшей в ногах кровати:

— Поправила бы лампадку-то…

И спросил Рогачёву:

— Хуже стало?

Маленькая, круглая старушка, с румяным личиком и мышиными глазками, помахивая полотенцем над головою больного, приторно ласково ответила, положив руку на красный лоб старика:

— Не заметно лучше-то, вот уж что буде о́полночь…

Перекатывая голову по подушке, старый мельник хмурил брови и торопливо говорил:

— Хосподи, хосподи…

Лицо у него было багровое, борода свалялась в комья, увеличив и расширив лицо, а волосы на голове, спутавшись, сделали череп неровным, угловатым. От большого тела несло жаром и тяжёлыми запахами.

— Ничего не понимает? — осведомился Николай, отходя прочь.

Знахарка отрицательно покачала головой и угнетённо вздохнула.

— Будто нет, родимый…

— Меня не спрашивал?

— Спрашивал, как же…

— Когда?

— Да уж давненько…

Николай сел на лавку, глядя, как тётка возится с лампадой и, обжигая пальцы, дует на них, посмотрел на стены, гладко выскобленные и пустые, днём жёлтые, как масло, а теперь — неприятно свинцовые, и подумал: «Это неверно, что от обоев клопы заводятся, — клопы от нечистоты. Здесь мне придётся прожить года два ещё — пока строишься, да пока продашь… Перед свадьбой оклею обоями».

И снова привстал на ноги, заглядывая через спинку кровати на большое, вздувшееся тело отца.

Гудели мухи, ныли комары, где-то трещал сверчок, а с воли доносилось кваканье лягушек. Покачиваясь на стуле, Рогачёва всё махала полотенцем, и стул под нею тихонько скрипел.

— Кто тут? — вдруг строго спросил больной и тотчас закашлялся.

— Я, батюшка, — отозвался Николай, обходя знахарку и становясь перед глазами старика.

— За доктором послали? — хрипел мельник, высвобождая изо рта дрожащими пальцами усы и бороду.

— Да, — тихо ответил Николай.

— Не слышу!

— Послали.

— Кого?

— Ванюшку Скорнякова.

— А Левон?

— Пьяный.

— У-у! — застонал старик, жадно хватая воздух широко открытым ртом. — Вот — пьяный, издохнуть не дали, началось…

— Праздник сегодня, — напомнил Николай.

— Какой праздник — отец умирает! Хозяин умирает! — плаксиво и зло хрипел отец, хлопая ладонями по постели и всё перекатывая голову со стороны на сторону. Уши у него были примятые, красные, точно кожа с них сошла. Он глядел в лицо сына мутными, налитыми кровью глазами и всё бормотал непрерывно, жалобно, а сзади себя Николай слышал предостерегающий голос тётки:

— Ванька-то, гляди, поехал ли? Недавно ещё, незадолго до стада, видела я его около моста, выпивши он, с девками стоял…

— Молчи, тётка! — сказал Николай.

— Чего? — спросил отец, испуганно вытаращив глаза, — чего шепчешь?

— Я ничего, батюшка…

А старик, точно не веря ему, допрашивал, едва двигая сухим языком:

— На чьей лошади?

— Ванюшка-то?

— На чьей?

— На своей…

— О-ох, — застонал мельник, прикрыв глаза, — на нашей надо было, на нашей…

— Хромает…

— Торопить надо, что вы-и…

Он снова начал бредить и стонать.

Николай отошёл к окну и сел там, задумавшись; он не помнил, чтобы отец когда-нибудь хворал, и ещё в обед сегодня не верил, что старик заболел серьёзно, но теперь — думал, без страха и без сожаления, только с неприятным холодком в груди: «Пожалуй, не встанет. Узнают, что не посылал я за доктором — осуждать будут, нарочно, скажут, сделано это…»