Том 11. Из Багдада в Стамбул. На Тихом океане: рассказы

Позже прибыл губернатор Коломбо с целью осмотреть «Хай-ян це». Он разыскал нас в отеле «Мадрас», где мы к тому времени еще пребывали, и выразил свою признательность за ту энергию, с коей маленькая яхта пресекла действия пиратов.

Затем, порывшись в сумке, он вынул портмоне:

— А здесь сто фунтов, которые вы выиграли, сэр; я проиграл этот спор.

Раффли невозмутимо положил деньги в свою сумку и спросил меня:

— Теперь вы видите, Чарли, как порой славно бывает заключить небольшое пари?

— Вижу, но тем не менее не собираюсь никогда участвовать в подобном.

— Ну конечно! Вы славный малый, Чарли, но если вы ни…

— Остановитесь! Не вы ли вчера говорили мне, что будете считать меня настоящим мужчиной, если мое мнение окажется правильным? Я оказался прав, и вы получили свой зонт назад! Итак?

— Yes, вы действительно настоящий мужчина, это так; но все же не истинный джентльмен, поскольку чураетесь пари, что не присуще настоящему спортсмену. Я вас люблю и жалею от всего сердца. Сделайте одолжение, это вовсе не так тяжело, как вам кажется. У вас есть к тому все задатки, стоит лишь захотеть!..

Часть третья НА МОСТУ ТИГРА

Глава первая КВИМБО

Одним из выдающихся типажей, коих немало приходилось мне встречать во время путешествий, остается вне сомнений, кафр-басуто[120] Квимбо, бывший, как и хаджи Халеф Омар, сопровождавший меня в странах Востока, спутником моим по Южной Африке. Было в этих людях, столь разных, что-то общее, и в душе моей не было иных чувств, к ним относящихся, кроме любви и радости, как, в свою очередь, у них по отношению ко мне.

Квимбо являл собою, особенно когда сопровождал меня верхом, крайне необычную, я бы даже сказал, необычную до фантасмагоричности, и вместе с тем забавную фигуру. Помимо ситцевого передника, обернутого вокруг чресел, никакой другой одежды у него не было; кроме того он смазывал свое темное мускулистое тело жиром, что предохраняло кожу от укусов насекомых, но и заставляло меня держаться от него на расстоянии не меньше, чем пятьдесят шагов.

Наиболее достойным внимания был вид его волос. Посредством ежедневного, годами длящегося втирания сока акаций он склеил волосы в некую компактную массу, которая придала его прическе сходство с двумя подошвами друг к другу склоненных домашних туфель, пятки которых образовывали угол, в то время как полости для ног были нацелены вверх и служили хранилищем важных для Квимбо мелочей. Растянутые на заре юности мочки ушей он по утрам сворачивал и в каждое из отверстий вставлял по одной из своих табакерок.

Помимо этого, в крыльях носа он носил массивные кольца, а изобретением его собственного эстетического гения являлся широкий ремень из подошвенной кожи, затянутый вокруг шеи, на коем была укреплена пара бубенцов; ежедневно Квимбо снимал их, чистил и водворял на место. Бубенцы при каждом движении хозяина издавали звуки, которые не только вызывали во мне крайнее отвращение, но и могли стать для нас опасными, поскольку мы находились под пристальным наблюдением недругов, которые могли угадывать наше приближение задолго до нашего появления. Я уговаривал Квимбо если не снять бубенцы вовсе, так хотя бы изъять из них языки, и то, что после длительной и упорной борьбы он уступил, говорит о его явном расположении ко мне.

Не менее своеобразной была и его речь. Он весьма сносно изъяснялся на ломаном голландском, но привитые с родным языком прищелкивания и причмокивания делали его речь похожей на стук дятла — столь дробные фразы сыпались у него изо рта. Да и рот его — сколь велик и широк был он! Увлекался ли Квимбо в разговоре, смеялся ли, улыбка, обнажая ряды белых зубов, пересекала его лицо, пролегая от уха до уха, а само лицо в эти минуты напоминало скорее физиономию некоего четвероногого, нежели человека.

Но вряд ли бы кто решился сказать ему об этом, поскольку он был чрезмерно тщеславен и тяготел не просто к красивому, но к красоте высшего ранга. Говоря о своей персоне, он именовал себя не иначе как «прекрасный», «добрый», «мужественный Квимбо». Несомненно, в суждениях своих о красоте он заблуждался, но душевной добротой природа его не обидела. В мужественность его, в коей, признаться, я сначала крайне сомневался, я уверовал чуть позже.

Квимбо был неустрашим, и если речь шла об опасности, которая могла мне угрожать, он, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Я любил его всем сердцем и желал ему лишь добра, но, к сожалению, не смог помочь в трудную для него минуту.

Образно говоря, Квимбо потерял сердце; оно принадлежало красивой простодушной девушке, которую нашел один бур в Калахари еще ребенком, взял с собою и назвал Митье. Как часто слышал я вылетающие из уст кафра блаженно звучащие слова:

— Митье должна стать женой прекрасного, доброго, мужественного Квимбо, потому что Квимбо женится на красивой, юной, прекрасной Митье!

Но ему предстояло познать, что даже прекрасному, доброму, мужественному человеку, если он — кафр, доступно далеко не все, чего бы он желал. Митье стала женой молодого бура, Квимбо вынужден был от нее отказаться.