Том 11. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1894-1909

— Покорные рабы целуют стопы твоих ног! О, мудрый, могущественный повелитель, помилуй наших несчастных крестьян: они бедствуют, не знают, чем прикрыть свою наготу, они умирают с голоду. Это же неслыханные деньги! Даже половину…

— Ступайте! Выжмите, высосите из них эти деньги, превратите в деньги кровь отцов, молоко матерей, слезы младенцев. Иначе пеняйте на себя. Понятно?

— Да будет воля того, кто есть источник любви, милосердия и сострадания, того, кто через своих помазанников налагает на нас столь тяжкое бремя, благословенно его святое имя! Пусть отцы истекают кровью, матери падают без чувств от голода, младенцы гибнут у высохшей груди! Божьи избранники приказали, да будет их воля…

Я не намерен возражать против замены христианских обычаев языческими в тех случаях, когда христианские оказываются неподходящими! Наоборот, мне это нравится. Я и сам так поступаю. Я восхищен проворством Бюро, как оно всегда умеет вовремя сменять христианские добродетели на китайские, извлекая для себя наибольшую выгоду из этой мены; ведь я и сам не терплю этот народ, они все желтые, а желтый цвет, по-моему, никому не идет. Я всегда был такой, как Бюро: полон благих намерений, но лишен нравственных устоев. И этот коренной недостаток Бюро является главной причиной, почему невозможно втолковать ему, что в нравственном отношении между крупной кражей и мелкой кражей нет никакой разницы, а есть разница только юридическая. В нравственном отношении к воровству не применимы никакие степени. В заповеди сказано только: «Не укради!» — и больше ничего. Заповедь не признает никакой разницы между кражей одной трети и кражей тринадцати целых. Если бы я мог как-нибудь объяснить все это нашему Бюро простым и…

АРБУЗЫ

Есть, придумал. Много лет тому назад, когда я был кандидатом на виселицу, у меня был товарищ, правда, не похожий на меня, но все же очень славный парень, хоть и хитрый. Он собирался устроиться в Бюро, зная, что лет через пять там Кто-то уйдет на пенсию. Дело было на Юге, еще во времена рабства. И негры тогда, как и сейчас, любили воровать арбузы. Они стащили три самых лучших арбуза с бахчи моего названого брата. У меня было подозрение на трех негров, принадлежащих соседу, но доказательств я не имел, а кроме того, на собственных грядках этих негров арбузы были маленькие и неспелые, что не соответствовало стандарту контрибуции. Но на грядках у трех совершенно других негров было много отличных арбузов. Я посоветовался с моим приятелем, который готовил себя для работы в Бюро. Он сказал, что, если я не буду возражать, он все устроит. Я ответил: «Считай, что я Бюро; я не возражаю, действуй!» Тогда он взял ружье, пошел и сорвал три больших арбуза для моего названого брата и еще прихватил один лишний. Я был весьма доволен и спросил:

— А лишний для кого?

— Для вдов и сирот.

— Вот это молодец. Отчего ж ты не взял тринадцать?

— Это был бы грех; более того — преступление: воровство и вымогательство.

— А разве одна лишняя треть, вот этот четвертый арбуз, не то же самое?

Это заставило его призадуматься. Но результата не принесло.

Мировой судья был человек строгих правил. Во время суда он раскритиковал наш замысел и потребовал, чтобы мы объяснили наше странное поведение — так он это назвал. Мой приятель заявил:

— Мы следовали обычаю чернокожих. Они все так делают.

Судья, забыв о своем достоинстве, снизошел до сарказма:

— Обычаю чернокожих? Неужели нам не хватает своих нравственных правил и мы должны занимать их у чернокожих? — Затем он обратился к присяжным. Пропало три арбуза; чтобы вознаградить владельца, отняли три других арбуза у человека, чья вина не доказана, — значит, это воровство. Их отняли силой это вымогательство. Потом взяли еще один — для вдов и сирот. Этот уже не представлял собой вообще никакого долга. Стало быть, тоже воровство и тоже вымогательство. Верните его владельцу вместе с остальными. У нас не разрешается использовать ни для какой цели добро, добытое нечестным путем, даже для питания вдов и сирот, ибо это загрязнит и опозорит благотворительность.

Он сказал это на открытом заседании суда, во всеуслышание, и мне это показалось не очень вежливым.

В своем письме один священник напоминает мне с укором, что — де «многие миссионеры хорошие люди, добрые, честные, преданные своему делу». Конечно! Никто этого и не оспаривает. Вместо «многие» он мог бы сказать «почти все», и это, вероятно, тоже было бы правдой. Я знаю многих миссионеров, я встречался с ними во всех уголках земного шара, и разве только один или два не подходили под это описание. «Почти все» — это характерно, пожалуй, и для юристов, писателей, редакторов, торговцев, фабрикантов — для всех профессиональных и ремесленных групп. Можно не сомневаться, что доктор Амент поступил так, как считал правильным, и я признаю, что, если человек поступает так, как он считает правильным, это говорит в его пользу. Я не согласен с доктором Аментом, но это только потому, что он прошел свою выучку в Бюро, а я — в другом месте. Ни он, ни я не виноваты, что мы такие.

РЕЗЮМЕ