Том 11. Творчество

— Спаси меня! Возьми меня, если не хочешь, чтобы я покончил с собой… Придумай что-нибудь, дай мне такое счастье, чтобы оно меня удержало… Усыпи, раствори меня, пусть я стану твоей вещью, твоим рабом, таким ничтожным, чтобы быть счастливым у твоих ног. О, если б опуститься до этого, целовать твои ступни, вдыхать аромат твоего тела, повиноваться тебе, как собака, обладать тобой, есть и спать! Если б я мог, если бы я только мог!

У нее вырвался победный возглас:

— Наконец ты мой! Живу только я, — та, другая, умерла!

И она оторвала его от ненавистной картины, увлекла в свою комнату, свою постель, лепеча, торжествуя… Свеча на лестнице догорела, мигнула позади них и погасла. Кукушка на часах прокуковала пять раз, на облачном ноябрьском небе еще не занимался рассвет. И все снова погрузилось в холодный мрак.

Кристина и Клод ощупью добрались до кровати и повалились на нее. Это было безумие: никогда прежде, даже в первые дни их связи, не знали они подобного экстаза. Казалось, что возвратилось их прошлое, но вернувшееся чувство было более острым, оно опьяняло, приводило в исступление. Вокруг царил мрак, а они уносились на огненных крыльях, высоко, за пределы этого мира, каждый раз взлетая все выше и выше. Теперь и Клод испускал крики восторга, уйдя от своего горя, забывшийся, возрожденный для блаженства. А она, упиваясь своей властью, подзадоривала его удовлетворенным чувственным смехом, заставляла богохульствовать: «Скажи, что живопись никому не нужна!» — «Живопись никому не нужна». — «Скажи, что ты презираешь ее, больше не будешь писать, сожжешь все картины, чтобы доставить мне удовольствие!» — «Я сожгу все картины, не буду больше работать!» — «Скажи, что существую я одна, что держать меня в объятиях, вот как ты держишь, — единственное наслаждение, скажи, что ты плюешь на нее, на эту намалеванную тобой распутницу! Плюнь, да плюнь же, чтобы я услышала!» — «Хорошо, я плюю. Существуешь только ты!» И она сжимала его, чуть не душила в своих объятиях, она обладала им. И, сплетая тела, они снова уносились в головокружительный полет среди звезд. Снова пламень обжигал их, и трижды им казалось, что с земли они уносятся в небо! Какое великое счастье! Почему раньше он не искал исцеления в этом надежном счастье?! И она отдавалась вновь — разве теперь, когда он познал блаженство в ее объятиях, он не будет счастлив, спасен?

Под самое утро упоенная Кристина заснула в объятиях Клода. Она прижималась к нему бедром, обвивая ногой его ноги, словно хотела увериться, что он больше не ускользнет, и, спрятав голову на теплой мужской груди, заменившей ей подушку, тихо дышала, и с губ ее не сходила улыбка. Клод закрыл глаза, но хотя он изнемогал от усталости, снова открыл их, всматриваясь в темноту. Он не мог уснуть и под напором каких-то еще неясных ему самому мыслей мало-помалу сбрасывал с себя охватившее его оцепенение; по мере того как остывал его пыл, он приходил в себя от чувственного угара, расслабившего его мускулы. Когда же наконец забрезжила заря, окрасив оконные стекла в грязно-желтый цвет, он вздрогнул, ему послышался громкий голос, призывавший его из глубины мастерской. И сразу же нахлынули все прежние мучительные мысли, лицо его вытянулось, челюсти свело гримасой отвращения, две горькие складки на щеках придали ему изможденный, старческий вид. Ему стало казаться, что закинутое на его ногу бедро женщины давит свинцовой тяжестью; он страдал, как под пыткой, как будто мельничный жернов мозжил ему колени за какие-то неискупленные грехи; и голова, покоившаяся на его ребрах, тоже душила его, тяжелым грузом наваливаясь на сердце и мешая ему биться. Но еще долго он не хотел тревожить Кристину, несмотря на овладевавшее им постепенно раздражение, на непреоборимую гадливость и ненависть, вызывавшие в нем протест против нее. В особенности раздражал его крепкий запах волос, исходивший от ее растрепавшейся прически. И вдруг из глубины мастерской его снова властно позвал громкий голос. Тогда Клод решился: все было кончено, он слишком страдал, больше жить невозможно, потому что все — ложь, ничего нет истинно прекрасного. Сперва он тихонько отодвинул голову Кристины, на губах которой еще блуждала неясная улыбка; затем, чтобы не вызвать ее подозрений, с бесконечными предосторожностями высвободил ноги из оков ее бедра, которое он отодвигал понемногу, словно это делалось само собой. Наконец он прорвал цепь, освободился! Третий призыв заставил его поторопиться; он прошел в соседнюю комнату, бормоча:

— Да, да, иду!