Том 12. Лорд Дройтвич и другие

Она была немолода и не очень опрятна. Готовясь к визиту, миссис Прайс надела черное шелковое платье и напомадила волосы чем-то из запасов сына, но особым блеском не отличалась. Лицо у нее было багровое, глаза остекленели, и взгляд вряд ли мог сосредоточиться.

Однако, немного поморгав, она худо-бедно узнала участников ссоры и обратилась к ним с должной суровостью:

— Ай-я-я-яй! Чего ругаетесь?

Слингсби перекинулся на нее, радуясь новому антагонисту. Достойным дворецким не подобает препираться с сосунками; к тому же, племянник оказался необычайно вертким. Каждое ваше слово он метал обратно как бумеранг, видимо — поднаторел среди большевичков. Словом, брат осуждающе взглянул на сестру.

— Явилась! — промолвил он. — Пьянчуга старая! Схватившись для верности за кресло, мамаша Прайс охотно приняла бой.

— Это кто у тебя пьян… ик!

— Привет, мамань! — сказал Сид. — Лыко вяжешь?

— А то! — с достоинством отвечала она. — Ну, выпила капельку, а кто… ик! — виноват? Другой пожалел бы… я женщина хворая.

— Ничего, выдюжишь.

— Оно конечно, только сердце все скачет. Чего вы тут не поделили?

— Дядя Тед не верит, что из меня вышел бы какой-нибудь граф.

— Много он понимает!

— И вообще, — вступил в беседу Слингсби, — нечего ему тут делать.

Мамаша Прайс туманно смотрела на него.

— Эт кому, ему? Прям сейчас! Скажи про кого другого!

— Что ты плетешь?

— Да так… Я свое знаю.

— А я знаю свое, — сообщил дворецкий. — Тебе тут делать нечего. Иди в мою комнату.

Миссис Прайс отпустила кресло, чтобы гордо скрестить руки, но чуть не упала. Однако в голосе ее остался призвук гордо скрещенных рук.

— Ты тут не очень, Теодор! Знай, с кем говоришь. А то я тако-ое скажу…

— Ладно, только не здесь. Это тебе не вокзал какой-нибудь.

Сид был счастлив, словно достал лучшее место на матче века.

— Давай-давай! — подбодрил он родительницу. — Давай, не спускай.

Однако мамаша Прайс угасла. По ее щекам текли слезы.

— Кому я нужна? Никто меня не любит! Ой, я бедная, нес…

— Эй, выше нос!

— Меня родной брат обижает! Родной сы-ы-ын…

— А что я? Что я? Ты на себя погляди!

— Ой, Господигосподигосподи!

— Ладно, мамаша!

— Сам виноват, — мрачно сказал Слингсби. — Надо было смотреть.

— Так она просила! Припадок у нее!

— Что его милость подумает?

Слова эти навлекли страдалицу на новую мысль.

— А выпью-ка я за него вина!

— Чайку, — поправил ее брат. — И не здесь, у меня. Сил с тобой нету! Пошли, пошли, оба!

— Где Полли? — жалобно спросила мамаша Прайс.

— В парке, — отвечал Сид, — смотрит на кроликов. Никогда их не видела. То есть живых, надо понимать. К чаю вернется, как это, голубь в голубятню.

— Хорошая девушка, — сказала мамаша Прайс, — американка, да, что поделаешь! Я всегда говорю, люди разные бывают. Кто-кто, а она никого не застрелила, хоть там у них и принято. Тихая такая, уважительная. А чтоб стрелять — да Боже мой!

— Мамаша все в кино ходит, — пояснил Сид. — По ней, там одни гориллы да гангстеры.

— Ка-ак пальнет! — сердито сообщила гостья. — Я так понимаю, это надо запретить. А Полли прямо говорит, не скрывает, что оттуда, но чтобы кого застрелила… Тихая такая, воспитанная. И работница хорошая. Женись, сынок, женись, бывает и хуже. Никого не застрелила.

— Чего мне жениться, мать? — сурово сказал Сид. — Еле кручусь, работы много. Мне не до баб. Я в свои ножницы влюбленный.

— Меня бы кто любил! — взвыла мамаша.

— Хорошее дело. А то, может, чаю? Оп-ля, пошли!

— Где Тони… ик… его милость? Мы не обнимались!

— Обнимитесь, обнимитесь, — заверил Слингсби. — Идем! Нет, таких зануд…

Двери закрылись, в комнате воцарился мир.

Глава IV

Мир распростер свои мягкие крылья не только над гостиной. День достиг той точки, когда (если каким-то чудом погода стоит хорошая) все сущее озаряет поистине волшебный свет. Люди, звери, вещи словно заснули. Лужайку покрыла тень. В кустах щебетали птицы. Предвечерние ветерки обещали долгожданную прохладу.

Эту мирную тишину нарушили зловещие звуки. Сами по себе они вполне привычны в наше автомобильное время — гудки, скрип тормозов, сдавленный крик; но сейчас они просто поражали, как какая-нибудь сенсация.

Сменила их тишина, тоже довольно зловещая. Потом заскрипел гравий, и в дом, через окно до полу, вошел лорд Дройтвич без пиджака. Шел он осторожно, поскольку нес девушку. Завидев диван, он прислонил ее к подушкам, отошел немного, отер лоб и вгляделся получше, после чего сказал:

— Ой, Господи!

Девушка лежала на спине, закрыв глаза. Ему она напомнила подбитую птичку, а так, сама по себе, была субтильной, даже хрупкой и очень хорошенькой. Несчастному пэру показалось, что губы у нее как раз такие, которые охотно улыбнутся, если вообще приоткроются.

— Ой, Господи! — повторил он. — Ой, батюшки!

С отчаяния он взял неподвижную ручку и стал ее гладить изо всех сил. Казалось, что бьешь бабочку, но он не сдавался, и, наконец, девушка открыла глаза.

Они были приятные — большие, цвета старого хереса, но даже если бы они оказались рыбьими, он все равно бы обрадовался. Открыла — и на том спасибо.

— Привет! — сказала она.