Том 12. Преображение России

— Когда я была девочкой, в Тамбове был книжный, кажется, магазин Патутина… Был Зотова — и был Патутина… Поэтому мне-то фамилия эта не показалась странной: если был Патутин, мог появиться и Патута… украинец, должно быть… Но чтобы ждать… ждать столько времени… так быть уверенной, что он здесь… и в результате — какой-то… Какой-то Патута! — И она опять поднесла мокрый платок к глазам.

— Мама, а если его убили где-нибудь на фронте? — спросила Таня.

— Да, могли убить, конечно… Он, разумеется, шел в самые опасные места. Могли.

— А если он, мама, жив, то почему же нам его не найти?

— Как же его найти?.. Конечно, я бы хотела, я бы очень хотела.

— Мама, я попробую! Я, может быть, его найду!.. Вот теперь я уж знаю, какого он роста и сколько ему лет, а то ведь я и этого не знала.

— Ну где там ты его найдешь!.. Хотя Даутов — это не иголка в возу сена, разумеется, — он должен занимать теперь какое-нибудь видное место!

— Вот видишь!.. Этот Па-ту-та, он так себе какой-то! Я ведь тебе говорила утром. А Даутова можно найти, можно! Я попробую!

Мать притянула ее к себе, поцеловала влажными тонкими губами в лоб, пригладила волосы и сказала тихо:

— Закрывай окно, пора зажигать лампу… Этот Патута теперь над нами смеется, над глупыми… Пусть смеется.

— Ничего, ничего, мама! — горячо зашептала Таня ей в ухо. — Я тебя уверяю, — я когда-нибудь все-таки найду Даутова!.. А если он убит, то я узнаю — где!

1934 г.

Часть вторая Загадка кокса

Глава первая

I

Человеку этому, которого зовут Леней, ровно два года пять месяцев. Волосенки у него желтые, торчат вразброд: хорошо бы остричь его под машинку. Глаза у него зеленовато-серые, на первый взгляд страшно лукавые, продувные. Нос широкий, не то сплюснутый, не то курносый. Щеки гладенькие, розовые.

Ходить он как-то не умеет — бегает. Коленки у него внутрь, и оттого бегает он смешнейшим образом, как утенок.

Человек этот имеет уже собственность, и большую. У него нянька Марийка — девочка лет тринадцати, Пушок — маленький белый пудель-щенок, и котенок — плаксивый, дымчатый, шерсть лезет; потом книжки с картинками, которые он потихоньку рвет, и ящик с игрушками, которые он ломает. Так как и отец и мать его — преподаватели гимназии, то есть у него еще и коробка с большими классными буквами, из которых он знает около десяти штук.

Дядя Черный лежит на диване и читает. Он хотел заехать к своим бывшим товарищам в праздник, когда они дома с утра, но так случилось, что приехал в будни. Теперь они в гимназии. Марийка на кухне, а около него примостился Леня с коробкой букв.

Он вынимает их одну за другой и, облизывая губы и пыхтя, говорит:

— Эта жжы… Жжук… Эта ммы… мму-му-у… Коровка. А эта? Дядя, а эта? — и показывает твердый знак.

Дядя Черный косит глаза, долго думает и говорит с чувством:

— Брось коробку!

— Брось, — повторяет Леня. — А это?

И хвостом вниз он вытаскивает «б», потом «ю», потом роняет все буквы на пол и лезет под стол их собирать.

Дядя Черный не выспался ночью в тесном вагоне. Диван, на котором он лежал теперь, был короткий, некуда девать ног. В голове устало шумело. И хотелось кому-то близкому сказать, что он вообще устал от жизни, что сколько лет уже он бесцельно мечется по жизни, и все один. Но близкого никого не было, и сказать было некому.

В комнате в углу торчала этажерка с книгами, на комоде — зеркало, на стене — круглые часы. У всего был кислый, будничный вид.

Позади за дядей Черным осталась длинная дорога. Вот влилась она, как река в озеро, в человеческое жилье; завтра выйдет и пойдет дальше. Опять вольется в чье-нибудь жилье, — опять выйдет. Пусто, хотя и просторно. А в комнате было тесно: всю ее наполнял маленький человек, которого дядя Черный видел раньше только два года назад, — тогда человек этот был красный, безобразный, крикливый, — и говорил о нем матери:

— Да, малец, собственно говоря… ничего, малец хороший…

Но, чувствуя, что говорит только так, как принято, а до мальца ему нет никакого дела, он для очистки совести добавлял:

— Впрочем, может быть, идиотом выйдет.

Теперь этот малец, круглый, мягкий и теплый, с такими плутоватыми глазенками, совал ему в лицо маленькую игрушку из папье-маше и говорил:

— Уточка!

Потом подносил другую и говорил:

— Овечка!

Вытаскивал третью и говорил:

— Гусь!

— Познания твои ценны, — сказал ему дядя Черный.

Сам он стал дядей Черным только с этого дня, — раньше его звали иначе, но так назвал его Леня, и все забыли, как его звали раньше.

Чумазая Марийка забегала иногда в комнату, ставила в шкаф чистую посуду, которую мыла на кухне, потом уходила, усердно хлопая дверью, а дядя Черный говорил Лене:

— Пошел бы ты, братец ты мой, куда-нибудь — к Марийке, что ли, — а я бы уснул, а? Поди к Марийке!

— Я не хочу, — лукаво щурился Леня.

— Из этого что же следует, что ты не хочешь? Ты не хочешь, а я хочу. И, кроме того, ты теперь тут хозяин, а я гость, а гостям… насчет гостей, братец… долго об этом говорить… Поди к Марийке!