Том 12. Преображение России

— Словом, я вижу, ты там не привился как следует, в Ленинграде? — догадался Шамов.

— Ленинград — очень он как-то бесконечен… И потом эти там дожди вечные, к ним ведь тоже надо выработать привычку, — ответил Леня, глядя не на Шамова, а на отца и думая при этом, каким образом смог привыкнуть к постоянным дождям и туманам его отец, уроженец Средневолжского края.

Отец же спросил пытливо:

— А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много ли там осталось картин старых мастеров?

— В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был… Не успел как-то… Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж — он в центре.

— Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже? — до того изумился отец, что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно дотянуться до сахарницы.

— А когда же мне было туда ездить? — спокойно отозвался Леня.

— А в опере там ты на чем был? — спросил Зелендуб.

— В опере? Гм… В оперу я собирался было, и даже билет у меня в руках был на «Пиковую даму», да как раз в этот день меня обожгло взрывом… Так и пропал билет…

— Одним словом, как я теперь вижу, ты совсем забросил искусство, — горестно протянул Михаил Петрович. Зелендуб же только поглядел скорбно и даже как будто сконфуженно не на Леню, а на его отца, потом начал усиленно глотать чай с вишневым вареньем.

Леня же, улыбаясь понемногу всем, заговорил взвешенно, не в полный голос:

— Представьте себе Полину Поликарповну некую, этакую салопницу лет на пятьдесят, — мою хозяйку в Лесном… У нее все болезни, известные медицине, и дюжины две новых, медициной еще не исследованных. И ото всех этих болезней она с утра до ночи стонет, и охает, и движется, как тень. Но все время движется — вот в чем секрет этой Поликарповны; другая бы на ее месте тысячу раз умерла, а она и картошку варит, и ячмень для кофе жарит, целый день вообще хлопочет не приседая, только стонет и охает… У нее — племянник-писец со вставным глазом, с балалайкой и баяном. Этот чуть только придет из учреждения своего, сейчас же или за балалайку, или за баян, и на-чи-на-ет-ся… А в соседней комнате маленькая Кострицкая заливается в самом высоком регистре… Так что можете представить, какая около меня опера все время пелась… А я, между прочим, был ведь ударник, не кое-как. Пятнадцать часов в сутки работал, должен же я был — не скажу отдыхать, а просто хотя выспаться?.. Искусство — прекрасная, конечно, вещь, и Эрмитаж, и «Пиковая дама», и даже роман какой-нибудь, о каком кричат усиленно в газетах, — но вот время, время… В сутках очень мало часов, всего только двадцать четыре… И если, — вот когда настали белые ночи в Ленинграде, — можно было забыть об этих двадцати четырех часах и о ночах вообще, так ведь человек все-таки не железный, о двух ночах подряд забудешь, а потом целые сутки проспишь. В этом загвоздка с искусством… И ведь не требую же я от композиторов и от художников, чтобы они вместе со мной работали еще и по взрывам.

Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:

— Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: «Специалист флюсу подобен».

А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в притворную ярость:

— Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, — крышу сними, не вытянет. Идите, довольно… Леонида тоже можете взять. Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.

Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о Тане:

— Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и размешивает палочкой очень старательно.

— Это Голубинский ее принял, — отозвался Шамов. — А я, признаться, и не разглядел ее как следует.

— Особа действительно дикая, — поддержал Леню Близнюк. — Но есть, представьте, способность неплохо делать карикатуры.

И только Зелендуб заступился за Таню:

— Нет, в химии она кое-что знает и на газовом заводе работала, я справлялся… А что неразвита вообще и в музыке ни в зуб ногой, это конечно.

Павлонии парка очень густо были обвешаны теперь широкими, как лопухи, листьями; березки тоже пока еще не думали засыхать, вопреки мнению многих, скептически настроенных умов, так что смелые замыслы северян и южан из здешнего горсовета вполне себя оправдали.

Леня внимательнейше вглядывался при свете электрических шаров во все кругом и говорил с большим подъемом:

— Нет, черт возьми, как вы себе хотите, а наш город все-таки весьма неплохой город!