Том 12. Преображение России

— Не так далеко от Енисейска… От Красноярска до Енисейска доехали водою, а в Енисейске продержали недолго, недели две… Только очень гнусная там была тюрьма и часовые какие-то свирепые: чуть подойдешь к окну, стреляли без всякого предупреждения… Для чего, спрашивается, такие строгости в отношении к ссыльным? Опять всё — незаконно! Возмущались!.. Действительно, ведь через две недели нас просто сдали по списку уряднику, урядник разбил нас на партии, и вот с нами только десятский — с бляхой медной и с палочкою, — корявый мужичонка, чалдон, и мы в великом изумлении идем по лесу, точно гуляем, — птицы поют, бабочки летают… Только потом оказалось, что радости в ссылке мало, а прежде всего в деревушке этой, куда я попал, в Шадрине, есть было нечего… Шадрино, Бельской волости… деревня в шестьдесят два двора… Пришел я туда больным, в лихорадке, со стертыми ногами и без копейки денег… Страшно я там голодал, потому что денежно помочь мне было некому. Конечно, чалдоны ни куска хлеба в долг не давали, а работы у них найти тоже было трудно. Хорошо, что сенокос подошел, — нанялся я к одному сено косить, по полтиннику в день. Неделю косил сено… А мошки, или гнуса этого, как его там называют, миллиарды!.. Весь я был изъеден, распух, едва дотащился до деревни, слег… сапожонки на мне все расползлись от сырости — зачинить нельзя… Пришлось вообще их бросить. Полежал-полежал — ничего не поделаешь: есть надо — пришлось встать. А тут как раз вздумали ссыльные, какие были в этой деревне со мною, заработать что-нибудь на кедровых орехах… Да ведь вот — связно не расскажешь — слег я и лежал уж не в Шадрине, а в Ялани — это село, и больница там, — недели две я лежал в яланской больнице с ногами, потому что пришли они в сквернейшее состояние. А за кедровыми орехами пришлось идти в тайгу, рядом, конечно, — в Сибири и триста верст расстоянием не считается, — в так называемый Молчанов бор, а в Молчанов бор попасть можно было только через деревню Тархово, а Тархово от Шадрина — пятьдесят верст. Да потом спуститься вниз по течению реки Больше-Кети еще за шестьдесят верст… А я с только что подлеченными ногами пошел босиком, по корням, по кочкам, по осоке, по гнуснейшему бездорожью, какое там зовется дорогой. Ни один чалдон на это бы не решился, но что же делать, — сапог у меня не было… Была только некая туманная перспектива заработать себе на сапоги орехами… Сначала набить мы должны были шишек, потом эти шишки жарить, потом молотить, — намолотить таким образом несколько чувалов и благополучно все это доставить. А никто из нас этим делом раньше не занимался, и местности мы, конечно, не знали… Нам чалдоны только две лодки доверили… да ведь какие лодки? Долбенки, душегубки… На них чуть не так повернулся — и плыви! Или тони, если плохо плаваешь… А у меня был такой товарищ, что ни грести не умел, ни плавать… Я сорок верст греб один… до кровавых мозолей руки себе набил, и в результате… товарищ мой перевернул как-то душегубку и утонул… Тем экспедиция за орехами и кончилась. Я кое-как выплыл, и вот когда я намучился вдоволь, пока нашел остальных… а они задержались — хлеб в одной деревне брали…

— Ну, хорошо, — отчего же вы не бежали, если могли уходить так далеко одни, без всякой охраны? — очень удивилась Серафима Петровна.

— С чем же и как бежать? Без сапог, без денег, без поддельного паспорта? Так далеко не убежишь… А потом я бежал, конечно, когда получил деньги. Но тут началась война, и, конечно, ринулся я в антивоенную работу… А уж за это во время войны — хорошо еще, что присужден был только к каторге!.. Могли бы подарить и столыпинский галстук.

— Зато уж теперь можете вы не бояться ареста!

— И свободно вести антивоенную пропаганду? — улыбнулся Даутов.

— Но ведь революция уже совершилась!

— Однако война продолжается или нет?

— Ну, если и продолжается, то как-то уж очень вяло.

— Как бы она вяло ни продолжалась, но продолжается… Конечно, мы ведем энергичнейшую пропаганду на фронте, и фронт почти уже развалился, солдаты бегут домой, но нужно, чтобы не почти, а совсем он развалился, это раз, а во-вторых, надо, чтобы революцию…

— Углубить? — подсказала она быстро.

— Да, из буржуазной сделать социалистической… Вы не владелица, скажем, пяти тысяч десятин чернозема или угольной шахты, не попадья, не купчиха, не генеральша… Зачем вам такая революция, как теперь? Вы — учительница, значит принадлежите к трудовой интеллигенции, значит ваши интересы и мои — одни и те же, — я тоже из трудящихся интеллигентов… Кажется, ясно, что, чего добиваюсь я, того же должны желать и вы.

Даутов смотрел на Серафиму Петровну теперь не улыбаясь. Она спросила:

— Чего же желаете вы?

— Диктатуры пролетариата!.. Диктатуры трудящихся, которым война не нужна, которых война истребляет, как теперь, миллионами… Вот чего мы желаем! Мы желаем и еще очень многого, но этого, чтобы не было больше войны, — этого прежде всего!

— Я никогда не интересовалась партиями и вообще политикой, — сказала она, вдруг покраснев, — но я догадываюсь теперь, кто вы такой!.. Вы — большевик?