Том 12. Преображение России

— Вот видите!.. А каторга — это уж я не знаю… Я бы, кажется, голову там себе о каменные стены разбила или с ума бы сошла!

— Привыкли бы! Человек ко всему привыкает. Но, конечно, было почти невыносимо гнусно.

— И вы, отлично зная, какому подвергаетесь риску, все-таки вели свою пропаганду после ссылки!

— А как же иначе?

— Я бы, если уж удалось бы мне бежать из ссылки, сидела себе где-нибудь в самой глухой глуши, и чтобы никто меня не видел!

— Что вы! Это вы так только говорите! Вы просто никогда не видели близко ни одного партийца. А что касается каторги за антивоенную пропаганду, то это я ведь еще дешево отделался: свободно могли повесить.

— Знаете ли что? Вы — герой! — сказала она серьезно.

— Ну вот еще, какое же это геройство!

— А что же это такое, если не геройство?

— Порядочность, я думаю, — и только.

— Значит, я непорядочна?

— Нет, вы просто… не сталкиваясь с этими вопросами раньше, не думали над ними…

— Вы ко мне снисходите!

— Но вам ничто не мешает, ничто не препятствует заняться ими теперь.

— Теперь зачем же, когда все уже сделано и кончено без меня!

— Не кончено, — что вы! Только еще началось, а совсем не кончено!

— Ну, все равно, — вы скоро все это кончите.

— Неизвестно, скоро ли… Хотелось бы, конечно, поскорей.

— Это кто? — вдруг твердо указала на море Таня.

— Это? Вон там плывет черненькое?

— Да. Это… кто?

— Это гагарка. Она всегда плавает одна.

— Почему же она любит одиночество? — спросила Серафима Петровна.

— Да вот, почему?.. Бакланы, чайки — эти всегда стаями, а эта… совсем лишена социальных инстинктов.

Так часто говорили между собой Даутов, Серафима Петровна и Таня на берегу голубого летнего моря.

Как-то, когда день был особенно красив и задумчив, сказала учительница из Кирсанова революционеру Даутову с какою-то даже горечью в голосе:

— Ну, хорошо, а красоту, вот эту красоту кругом нас, вы ее чувствуете или нет? Что-то вы мне ничего об этом не говорили!

— Признаться, в первый день, как сюда я приехал, чувствовал, очень чувствовал… Весь день ходил один, куда только мог, и был как шальной… Даже спал потом плохо.

— Только в первый день?.. А потом?

— А потом мне досадно стало. Посмотрю и отвернусь… Серьезно, именно так со мною и было… Море разлеглось бесполезно, горы торчат бесполезно… Подумаешь, какая расточительность, когда мы так нищенски бедны! Почему же это произошло? Хозяин сюда не пришел настоящий, то есть рабочий. Разве в таких махинах-горах всего только жилка несчастная исландского шпата? Нет, тут разведки делали кое-как, шаля-валя… Только и нашли что бурый уголь не так далеко отсюда, и копи забросили… Погодите, придет сюда рабочий — он их развернет, эти горы, — они у него заговорят своими голосами!.. А здесь, на берегу, каких мы здесь дворцов понастроим со временем! И чтобы в них отдыхали шахтеры из какой-нибудь Юзовки, из Горловки, из Штеровки, потому что им отдыхать есть от чего! И когда это сбудется, вот тогда только мне будет не стыдно и не досадно сидеть здесь, на бережку, вместе с ними и закапчивать кожу на солнце!.. Нет, вы только представьте, — вдоль всего берега этого, где теперь, как видите, ничего нет, кроме каких-то виноградников и двух-трех дачек мизерных, — это на целую версту великолепного пляжа! — вы представьте, стоят пятиэтажные дворцы!.. На целую версту — один за другим… Серые, бетонные, не боящиеся землетрясений, которые здесь иногда бывают… И перед ними асфальтовое шоссе. А по шоссе этому машина за машиной подвозят шахтеров, которые и будут жить в этих дворцах и будут купаться в море!.. А то, вы знаете, как они живут — в степи, где деревца нет, где белья сушить нельзя из-за пыли, в гнуснейших лачужках, по две, по три семьи в лачужке? Нет, вы этого не знаете и представить не можете! Они в земле, на глубине пятидесяти, а то и больше сажен, целыми днями уголь отбивают кайлами… Иногда их заваливает породой, иногда газом душит… И единственная радость их всегда была — до полусмерти водки напиться… А потом, конечно, драка, поножовщина… А то, представьте, они будут люди как люди… Зверски эксплуатировать какие-нибудь бельгийцы их не будут; поработали они у себя там, сколько надо, — потом сюда отдыхать приедут… Вот когда это сбудется, тогда только мне не будет стыдно, — а сейчас стыдно!

— Гм… Если вы это серьезно говорите…

— Вполне серьезно!

— То почему вы приводите в пример одних только шахтеров?

— А не учительниц?.. Однако вы ведь приехали сюда на свой счет, а шахтеру не на что сюда ехать… Кроме того, как живут шахтеры, это я гораздо лучше знаю, чем то, как живут учительницы.

— Хорошо, допускаю… А кто это вас убить хотел, вы говорили?

— Убить?.. Вы об этом? — дотронулся он до своей плешины. — Это — один шахтер… которому я очень благодарен за это.

Серафима Петровна долго смотрела на него удивленно, не отрываясь, наконец сказала тихо:

— Я вам верю!

— Мне нет надобности говорить вам неправду… — просто отозвался Даутов.

— А если… если будет надобность вам кого-нибудь убить, — извините меня за этот вопрос, — то как все-таки, вы бы убили?

— Непременно! — ответил он без запинки.

— Будете стрелять?

— Непременно.