Том 12. Рождественские повести

Ход мысли, приведший мистера Тетерби к заключению, что жена его — маленькая, остается его секретом. Из нее без труда можно было выкроить двух таких, как он. Даже увидев ее одну всякий подумал бы: "Какая рослая, дородная, осанистая женщина!" — а уж рядом с мужем она казалась настоящей великаншей. Не менее внушительны были ее размеры и по сравнению с ее миниатюрными сыновьями. Однако в дочери миссис Тетерби наконец-то нашла свое достойное отражение; и никто не знал этого лучше, чем жертвенный агнец Джонни, который с утра до ночи испытывал на себе вес и размеры своего требовательного идола.

Миссис Тетерби ходила за покупками и вернулась с тяжелой корзиной; сбросив шаль и чепец, она устало опустилась на стул и приказала Джонни сейчас же принести ей малютку, которую она желала поцеловать. Джонни повиновался, потом вернулся на скамеечку и опять скорчился на ней в три погибели; но тут Адольф Тетерби-младший, который к этому времени размотал нескончаемый пестрый шарф, обвивавший его чуть ли не до пояса, потребовал и для себя такой же милости. Джонни снова подчинился, потом опять вернулся на свою скамеечку и скорчился на ней; но тут мистер Тетерби, осененный вдохновением, в свою очередь заявил о своих родительских правах. Когда это третье пожелание было выполнено, несчастная жертва совсем выбилась из сил; она еле добралась назад к своей скамеечке, снова скорчилась на ней и, едва дыша, поглядывала на родителей и старшего брата.

— Что бы ни было, Джонни, — сказала мать, качая головой, — береги ее или никогда больше не смей смотреть в глаза своей матери.

— И своему брату, — подхватил Дольф.

— И своему отцу, — прибавил мистер Тетерби.

Джонни, трепеща при мысли о грозящем ему отлучении, заглянул в глаза Молоху, убедился, что покуда сестра цела и невредима, умелой рукой похлопал ее по спине (которая в эту минуту была обращена кверху) и стал покачивать на коленях.

— Ты не промок, Дольф? — спросил отец. — Поди сюда, сынок, сядь в мое кресло и обсушись.

— Нет, папа, спасибо, — ответил Адольф, ладонями приглаживая волосы и одежду. — Я вроде не очень мокрый. А что, лицо у меня здорово блестит?

— Да, у тебя такой вид, сынок, как будто тебя натерли воском, — сказал мистер Тетерби.

— Это от погоды, — объяснил Адольф, растирая щеки рукавом потрепанной куртки. — Когда такой дождь, и ветер, и снег, и туман, у меня лицо иной раз даже сыпью покрывается. А уж блестит вовсю!

Адольф-младший, которому лишь недавно минуло десять лет, тоже пошел по газетной части: нанявшись в фирму более преуспевающую, нежели отцовская, он продавал газеты на вокзале, где сам он, маленький и круглолицый, точно купидон в убогом наряде, и его пронзительный голосишко были всем так же знакомы и привычны, как сиплое дыхание прибывающих и отходящих локомотивов. Он был еще слишком юн для коммерции, и, быть может, ему не хватало бы невинных развлечений, свойственных его возрасту, но, к счастью, он придумал себе забаву, помогающую скоротать долгий день и внести в него разнообразие без ущерба для дела. Это остроумное изобретение, как многие великие открытия, замечательно было своей простотой: оно заключалось в том, что Дольф в разное время дня заменял слово "листок" другими, созвучными. Так, хмурым зимним утром, пока не рассвело, расхаживая по вокзалу в клеенчатом плаще, в шапке и теплом шарфе, он пронизывал сырой, промозглый воздух криком: "Утренний листок"! Примерно за час до полудня газета называлась уже "Утренний блисток", затем, около двух часов пополудни она превращалась в "Утренний кусток", еще через два часа в "Утренний свисток" и, наконец, на заходе солнца — в "Вечерний хвосток", что очень помогало нашему молодому джентльмену сохранять веселое расположение духа.

Миссис Тетерби, его почтенная матушка, которая, как уже упоминалось, сидела, откинув на спину шаль и чепец, и в задумчивости вертела на пальце обручальное кольцо, теперь поднялась, сняла верхнюю одежду и начала накрывать стол скатертью.

— О господи, господи боже ты мой! — вздохнула она. — И что только творится на свете!

— Что же именно творится на свете, дорогая? — спросил, оглянувшись на нее, мистер Тетерби.

— Ничего, — сказала миссис Тетерби.

Муж поднял брови, перевернул газету и, глаза его побежали по странице вверх, вниз, наискось, но читать он не читал; ему никак не удавалось сосредоточиться.

Тем временем миссис Тетерби расстилала скатерть, но делала это так, словно не готовила стол к мирному семейному ужину, а казнила его за какие-то грехи: без всякой нужды с размаху била его ножами и вилками, шлепала тарелками, щелкала солонкой и, наконец, обрушила на него каравай хлеба.

— О господи, господи боже ты мой! — промолвила она. — И что только творится на свете!

— Голубка моя, ты уже один раз это сказала, — заметил муж. — Что же такое творится на свете?

— Ничего, — отрезала миссис Тетерби.

— Ты и это уже говорила, София, — мягко заметил муж.

— Ну и пожалуйста, могу еще повторить: ничего! И еще, пожалуйста: ничего! И еще, пожалуйста: — ничего! Вот, на тебе!