Том 14. Критические статьи, очерки, письма

А затем можете осуждать эту литературу или прославлять ее, ненавидеть или любить, бранить или приветствовать — это зависит от того, какое количество будущего несете вы в себе; что за дело этой литературе до вашей враждебности и ярости; она — логический вывод из великого хаотического и созидательного события, пережитого нашими отцами и ставшего новой исходной точкой движения мира. Кто против этого события, тот против нее, кто за это событие, тот на ее стороне. Ее значение равно значению этого события. На этот счет реакционные писатели не ошибаются, чутье католиков и роялистов никогда их не обманывает; они всегда распознают революцию, явную или скрытую, эти эрудиты прошлого отпускают современной литературе почетное для нее количество диатриб, их отвращение к ней доходит до конвульсий; один из их журналистов — кажется, он епископ — произносит слово «поэт» таким же тоном, как и слово «сентябрист»; другой, не достигший еще ранга епископа, но такой же злобный, пишет: «Во всей этой литературе я чувствую Марата и Робеспьера». Второй из этих писателей несколько ошибается. В «этой литературе» чувствуется скорее Дантон, чем Марат.

Но самый факт подмечен верно. В этой литературе присутствует демократия.

Революция выковала фанфару; девятнадцатый век трубит в нее.

О! Это утверждение нам нравится, и, право, оно не пугает нас; признаемся в своей славе: мы — революционеры. Мыслители нашего времени — поэты, писатели, историки, ораторы, философы — все, все, все ведут свое начало от французской революции. Они порождены ею и только ею. Восемьдесят девятый год разрушил Бастилию, Девяносто третий год развенчал Лувр. Восемьдесят девятый год дал нам Освобождение, Девяносто третий год — Победу. Восемьдесят девятый и Девяносто третий годы, — люди девятнадцатого века порождены ими. Вот их отец и мать. Не ищите для них другой преемственности, другого начала, другого вдохновения. Они — демократы идеи, наследники демократов действия. Они — освободители. Идея Свободы склонялась над их колыбелью. Все они вскормлены этой великой грудью, питались ее молоком, у всех них в костях ее мозг, в воле ее сила, в разуме ее возмущение, в мыслях ее пламя.

Даже те из них (а есть и такие), которые родились аристократами в семьях, принадлежавших прошлому, и явились в мир своего рода отщепенцами, даже те, кто волей судьбы с раннего детства был воспитан в духе тупого противоречия прогрессу и в своих речах, обращенных к веку, начал с какого-то роялистского лепета, даже и они, уже с тех пор, с самых юных лет, — они не станут опровергать меня, — ощущали в себе божественное чудовище. В них клокотало это гигантское событие. В глубине их сознания возникали таинственные идеи; они в смятении прислушивались к тому, как в их душе расшатываются ложные убеждения, как дрожит, трепещет и понемногу дает трещины темная поверхность монархизма, католицизма, аристократических предрассудков. И однажды, вдруг, неожиданно, в них завершилось набухание истины, они раскрылись, подобно почке, разверстые светом, который не упал на них, но — и это еще более прекрасное чудо — брызнул из них, потрясенных, и озарил их, охватив пламенем. И, сами того не зная, они стали кратерами.

Их упрекали в этом, как в предательстве. В самом деле, они изменили божественному праву ради права человеческого. Они повернулись спиной к ложной истории, к ложному обществу, к ложной традиции, к ложной догме, к ложной философии, к ложному свету, к ложной истине. Свободный дух, устремляющийся ввысь, птица, летящая навстречу заре, противны умам, насыщенным невежеством, и зародышам, сохраняемым в спирту. Зрячий наносит обиду слепым; тот, кто слышит, вызывает возмущение глухих; тот, кто ходит, смертельно оскорбляет калек. В глазах карликов, недоносков, ацтеков, мирмидонов и пигмеев, навеки скованных рахитизмом, рост — это отступничество.