Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Величайшее из этих начинаний — демократическое государство, Соединенные Штаты, расцветшие в прошлом веке с помощью Франции. Франция, божественная испытательница прогресса, основала республику в Америке еще прежде, чем создала ее в Европе. Et vidit quod esset bonum. [175]Франция дала Вашингтону помощника — Лафайета, а затем вернулась к себе, чтобы дать Вольтеру, растерявшемуся в своей могиле, грозного продолжателя — Дантона. Перед лицом чудовищного прошлого, которое метало молнии, распространяло миазмы, нагоняло всяческую тьму, выпускало когти, перед лицом этого прошлого, ужасного и грозного, у прогресса, вынужденного бороться тем же оружием, вдруг появилось сто рук, сто голов, сто огненных языков; он испустил стоголосый рев. Благо стало гидрой. Это и называется революцией.

Ничто не может быть царственней.

Революция завершила один век и открыла другой.

Сдвиг в умах подготовляет переворот в бытии; это восемнадцатый век.

Совершившаяся политическая революция ищет затем своего выражения, и происходит революция литературная и социальная. Это девятнадцатый век. Романтизм и социализм — одно и то же явление; об этом говорили с враждебностью, но справедливо. Часто ненависть, намереваясь оскорбить, утверждает и укрепляет.

Кстати, заметим следующее: как все боевые слова, слово «романтизм» имеет то преимущество, что оно может сразу обобщить целую группу идей; оно рвется вперед, и это хорошо в борьбе; но, как мы думаем, его воинствующий характер влечет за собой тот недостаток, что оно как будто ограничивает представляемое им движение самим фактом борьбы; на самом же деле это движение — факт ума, факт цивилизации, факт духовной жизни; вот почему пишущий эти строки никогда не употреблял слое «романтизм» или «романтический». Их не найти ни на одной странице критических статей, когда-либо им написанных. И если сегодня он отходит от этой осторожности, диктуемой требованиями полемики, то только для быстроты и со всяческими оговорками. То же замечание следует сделать и относительно слова «социализм», которое может быть истолковано столь различным образом.

Тройное движение девятнадцатого века — литературное, философское и социальное, — движение единое, — есть не что иное, как течение революции в области идей. После того как оно увлекло за собой факты, это всеобъемлющее течение продолжается в умах.

Выражение «Девяносто третий год в литературе», так часто повторявшееся в 1830 году и направленное против современной литературы, не было оскорблением в той степени, в какой оно хотело им быть. Конечно, было также неправильно употреблять его для характеристики всего литературного движения, как несправедливо употреблять его для оценки всей политической революции; ведь содержание этих двух явлений не ограничивается Девяносто третьим годом. Но выражение «Девяносто третий год в литературе» было относительно точно в том смысле, что, пытаясь обесчестить литературное движение, присущее нашей эпохе, оно хоть и неясно, но верно указывало на его истоки. Здесь, как всегда, проницательность ненависти была слепа. Все попытки покрыть грязью чело истины приводят только к блеску, свету и сиянию…

Революция, критический поворот в жизни человечества, длится несколько лет. Каждый год образует период, представляет одну из сторон или завершает какую-нибудь часть этого явления. Девяносто третий год, год трагический, один из таких годов-титанов. Иногда благие вести исходят из бронзовых уст. Девяносто третий год и есть эти уста.

Слушайте, как они вещают великую весть. Склонитесь, пораженные и умиленные. В первый раз бог сам сказал слова fiat liex, [176]во второй раз он заставил сказать эти слова.

Кого же?

Девяносто третий год.

Итак, мы, живущие в девятнадцатом веке, давайте считать за честь эти оскорбительные слова: «вы — люди Девяносто третьего года».

Более того: не меньше, чем к Девяносто третьему году, принадлежим мы и к Восемьдесят девятому. Революция, вся революция в целом — вот источник литературы девятнадцатого века.