Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Такая неблагодарность заслуживает сурового обличения. Конечно, первая виновница здесь — правящая аристократия, закрывающая глаза народным массам мраком невежества, но все-таки совесть обязательна для народа, как и для отдельных личностей; невежество — это только смягчающее обстоятельство; и когда подобная несправедливость длится веками, она, оставаясь ошибкой правительства, становится также ошибкой нации. Нужно уметь при случае сказать народам правду в глаза: Франция и Англия, вы неправы.

Льстить народам — хуже, чем льстить королям. Второе низко, первое было бы подлостью.

Пойдем дальше, и раз уж у нас явилась эта мысль, полезно будет обобщить ее, пусть даже выйдя на минуту за рамки нашего сюжета. Нет, народы не имеют права без конца возлагать вину на правительства. Приятие угнетения угнетенным в конце концов становится сообщничеством, трусость — попустительством во всех тех случаях, когда над народом тяготеют злодеяния, которым он мог бы воспрепятствовать, если бы захотел, и когда продолжительность этих злодеяний переходит пределы терпения честного человека: существует определенная солидарность и общий позор у правительства, совершающего зло, и народа, допускающего это зло. Тот, кто страдает, достоин уважения, тот, кто терпит, заслуживает презрения. Но будем продолжать.

Отметим следующее совпадение: Вольтер, не признающий Шекспира, оскорбляет также Жанну д'Арк. Но что такое Вольтер? Вольтер — скажем об этом с радостью и с грустью — воплощение французского духа. Мы имеем в виду французский дух только до революции. Со времени революции французский дух растет вместе с Францией и теперь стремится стать европейским духом. Он стал менее локально ограниченным и более братским, менее галльским и более человечным. Он все полнее отвечает духу Парижа, города, который можно назвать сердцем мира. Что до Вольтера, то он остается тем, кем он был, — человеком будущего, но также и человеком прошлого. Его имя — одно из тех славных имен, которые заставляют мыслителя сказать и да и нет; против него — две жертвы его сарказма: Жанна д'Арк и Шекспир. Он наказан теми, над кем насмехался.

V

Но в сущности зачем Шекспиру памятник? Гораздо ценнее та статуя, которую он сам воздвиг себе; пьедесталом ей служит вся Англия. Шекспиру не нужно пирамиды; у него есть его творения.

Зачем ему мрамор? Зачем бронза там, где есть слава? Нефрит и алебастр, яшма, змеевик, базальт, красный порфир, как во Дворце инвалидов, гранит, паросский и каррарский мрамор здесь бессильны; гений остается гением и без них. Даже если собрать все существующие камни, могут ли они возвеличить этого человека хотя бы на локоть? Какой свод может быть нерушимее, чем «Зимняя сказка», «Буря», «Виндзорские проказницы», «Два веронца», «Юлий Цезарь», «Кориолан»? Какой памятник может быть грандиознее «Лира», суровее «Венецианского купца», ослепительнее «Ромео и Джульетты», искуснее «Ричарда III»? Какая луна осветит это здание более таинственным светом, чем «Сон в летнюю ночь»? Какая столица, будь то даже Лондон, создаст вокруг него более титанический шум, чем мятущаяся душа Макбета? Какое строение из кедра или дуба продержится дольше «Отелло»? Какая бронза сравнится с «Гамлетом»? Ни одно сооружение из известняка, гранита, железа или цемента не стоит дуновения гения, этого глубокого дуновения, дыхания бога в устах человека. Голова, в которой рождается идея, — вот подлинная вершина; нагромождения же камня и кирпича — напрасные усилия. Какое здание может сравниться с мыслью? Вавилонская башня не стоит Исайи; Хеопсова пирамида меньше Гомера, Колизей ниже Ювенала, севильская Хиральда — карлица по сравнению с Сервантесом; собор святого Петра в Риме не достигает щиколотки Данте. Разве можно построить башню столь же высокую, как это имя — Шекспир?!

Попробуйте прибавьте что-нибудь к величию духа!