Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Спасибо за присланные фельетоны. Они доставили большое удовольствие и мне и Шарлю. Шарль сообщит тебе все подробности нашей брюссельской жизни. Я с головой ушел в свою книгу. Завтра, в пятницу, все мы — Жирарден, Дюма, Шарль и я — обедаем с одним местным издателем, г-ном Мюкардтом. Издатель этот собирается мне сделать достойные меня, как он выразился, предложения. Посмотрим. А пока я ревностно тружусь над «Бонапартом». Буашо, изгнанный из Швейцарии, приехал повидаться со мной. Он не задержится здесь. Завтра он уезжает в Лондон. Он мне сказал, что хотел бы служить звеном между Ледрю-Ролленом и мною. Я подумаю над этим. Буашо молод, серьезен, умен и великолепно разбирается в военном деле.

Я дал ему письмо к рабочему по имени Демулен (это друг Пьера Леру), который задумал основать в Лондоне французскую типографию и просит моей помощи.

Ты видишь, что все дела хоть и медленно, а подвигаются. Отнесемся терпимо к этой медлительности. Лишь то для меня нестерпимо, милый друг, что ты в изгнании, что Виктор в тюрьме, что наши друзья в тюрьме, что моя дочь далеко от меня. С каждым днем я все нетерпеливей жду встречи с вами. Малютка Адель, думай обо мне и играй для меня «Brama». Мне кажется, будто я слышу эту знакомую мелодию. Шлю вам обеим тысячу поцелуев и всю мою душу впридачу.

Жюлю Жанену

Брюссель, 24 марта 1852

Я получил ваши четыре странички и тут же пишу вам несколько слов. Ваше письмо застало меня за работой над историей этого человека, которую я пишу для Франции и для потомства (надеюсь, что ради них стоит потрудиться). Да полно, человек ли это?

Я прерываю письмо, чтобы пожать вашу руку. Если бы вы знали, какое счастье испытывает изгнанник, — ведь в изгнании всегда как-то мрачно вокруг, — когда его озарит своим лучом такой прекрасный, возвышенный ум, как ваш. Вы говорите о моем будущем, говорите в таких выражениях, что мне кажется, будто оно у меня в руках, и мне этого довольно. О, если бы со мной была моя жена, и двое других моих детей, и несколько друзей, к которым принадлежите вы, дорогой Жанен, и клочок синего неба, et paulum vylvae super bis foris, [238]я ничего бы не желал больше, ни о чем бы не сожалел! Как! Даже о Франции? Увы, разве существует ныне Франция? Где она, моя родина? Боже мой, покажите мне ее! Нет для меня родины там, где нет свободы. Вы все же правы, дорогой друг, что не жалеете меня. В момент торжества тупого насилия над свободой, в момент вытеснения разума грубой силой я был избран среди множества людей, и лучших, чем я, чтобы представительствовать от разума, — избран не Бонапартом, жалким глупцом, не ведающим, что он творит, а провидением, которому я благодарен за это. Какая безмерная честь для меня! Завидуйте же мне все, я ваш представитель!

Я не хочу, чтобы ваш друг покинул Брюссель, не захватив для вас этих слов привета. Он расскажет вам, что застал меня за столом у открытого окна, выходящего на площадь, где были обезглавлены Эгмонт и де Горн, что прямо против этого окна тот самый балкон старой городской ратуши, где не раз, облокотившись на перила, стоял герцог Альба, чья мерзкая душа, быть может, ожила в Луи Бонапарте; он расскажет вам, как восхитило меня ваше письмо. Я с жадностью читаю ваши прелестные поэмы, печатающиеся по понедельникам. Вы импровизируете так, как иные высекают из мрамора. Ваш стиль — наслаждение для моего ума. До скорого свидания, наперекор всему, До долгого свидания. Горячо жму вашу смелую руку, которая держит смелое перо.

Tuus [239]

Виктор Гюго.

Госпоже Виктор Гюго

Пятница, 26 марта 1852

Милый друг, Шарль объяснит тебе, почему мы спешим отослать письмо. Но если я и пишу кратко, зато часто, к тому же ты знаешь, как много я работаю. По совести говоря, на мои строчки ты должна отвечать страницами.

Я хотел бы иметь возможность написать большое письмо, мне надо сказать тебе очень многое. На днях ко мне явился с визитом один царедворец, некогда мой друг, а ныне друг Луи Бонапарта. Он был проездом в Брюсселе и, по его словам, не хотел упустить случая пожать мне руку. Он сказал: «Луи Бонапарт крайне удручен, что рокотдалил вас друг от друга». — «Отнюдь не рок, — ответил я ему, — а его преступление. И это преступление — глубокая пропасть». Он продолжал: «Луи Бонапарт знает, как обязана вам его семья. Он колебался пять дней, прежде чем внес ваше имя в список лиц, подлежащих изгнанию». — «Вот как! — сказал я, засмеявшись. — Значит, он предпочел бы внести меня в список сенаторов? Не правда ли? В таком случае передайте ему, что список сенаторов и есть список лиц, подлежащих изгнанию. Расстаться с Францией — не такая уж беда. Расстаться с честью — подлинное несчастье».

Этот достойный человек в ближайшие дни станет сенатором. Он едва унес от меня ноги.