Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Автор трактата приводит многочисленные аргументы, защищая мысль о том, что полезность искусства не вредит и не снижает его художественности. Глубоко заблуждается тот поэт, который не прикасается ни к чему земному, он тем самым не возвеличивает, «а уничтожает себя», говорит Гюго. «Он утончен, деликатен, он даже, может быть, очарователен, но он не велик. Любой человек, приносящий пользу в самом грубом понимании этого слова, имеет право спросить при виде этого никому не нужного гения: «Это что за бездельник?..» Велик тот, кто жертвует собою. Нет, нет, нет, нельзя презирать правду, честность, обучение масс, свободу человека, мужественную добродетель, совесть». Утверждая идею полезного искусства, Гюго приводит в пример Эсхила, вставшего на сторону Прометея, Лукреция, который способствовал освобождению человеческой мысли от пут религии, Тиртея, защищавшего свою родину. Содействовать радикальному улучшению общественного строя — такова, по мысли Гюго, непосредственная задача поэтов, писателей, мыслителей; он приходит к весьма важному заключению, решая вопрос о связи искусства с жизнью: «Прекрасное не деградирует от того, что оно послужило свободе и облегчению жизни человеческих масс. Освобожденный народ — неплохой конец стихотворной строфы. Нет, патриотическая или революционная полезность ничего не отнимает от искусства поэзии».

В книге «Вильям Шекспир» Гюго выражает свое отношение к романтической литературе во Франции и указывает на непосредственную связь романтизма с доктриной утопического социализма, с учением Сен-Симона и Фурье, защищавших интересы трудовых масс.

Он рассматривает литературу XIX столетия и, в частности, романтизм как сложное философское, социальное, литературное течение, истоки которого следует искать в предшествующем веке, веке революции, разрушившей старый феодальный порядок. Торжественно заявляя о своей приверженности революции 1789 года, Гюго особенно прославляет ее за то, что она явилась прародительницей литературы XIX столетия, той литературы, которая вызвала различные отклики во французском обществе. Писатели реакционного направления, называвшие романтизм «Девяносто третий год в литературе», достаточно верно указывали на его истоки. Гюго соглашается с этим определением. «Это утверждение нам нравится и, право, оно не пугает нас; признаемся в своей славе: мы — революционеры. Мыслители нашего времени, поэты, писатели, историки, ораторы, философы — все, все, все происходят от французской революции. Они порождены ею, и только ею. Восемьдесят девятый год разрушил Бастилию, Девяносто третий год развенчал Лувр. Восемьдесят девятый год дал нам освобождение. Девяносто третий год — победу. Восемьдесят девятый и Девяносто третий годы — люди девятнадцатого века порождены ими. Вот их отец и мать. Не ищите для них другой преемственности, другого вдохновения, другого начала. Они — демократы идей, наследники демократов действия».

Во многом справедливыми представляются суждения Гюго о типическом в литературе и в искусстве. Отличительная черта типического образа состоит в том, что он «не воспроизводит никакого человека в частности, он не подходит точно ни к какому индивидууму, он обобщает и концентрирует в одном лице целую семью характеров и умов. Типический образ не сокращает, а сгущает». Так из самых разнообразных черт характера ростовщика создается обобщенный, типический образ Шейлока, из вереницы героев-сластолюбцев, реально существовавших в действительности, создается «более реальный, чем каждый из них» образ Дон Жуана.

Гюго видит непосредственную связь между типическим явлением и реальностью. В сложном творческом процессе поэт-художник достигает своей цели лишь тогда, когда созданный им типический образ является не абстрагированным понятием, но живым существом, более реальным, чем любой из тех, «кто сейчас ходит по улице и считает себя живым».

Существенная черта подобного образа состоит в том, что это «миф с человеческим лицом, вылепленным с таким совершенством, что оно смотрит на вас, и взгляд его — зеркало; притча, как будто толкающая вас локтем; символ, кричащий: «берегись!» Идея, ставшая нервами, мускулами и плотью; мысль, у которой есть сердце, чтобы любить, нутро, чтобы страдать, глаза, чтобы плакать, зубы, чтобы пожирать или смеяться; психологическое понятие, обладающее рельефностью факта…»

В этих суждениях Гюго, при всей метафоричности стиля, наличествует попытка выявить реальные, осязаемые элементы типического образа.

Излагая свои эстетические принципы, Гюго весьма часто обращается к библейским персонажам и вводит в свои рассуждения идеалистическое понятие бога; разумеется, что подобный анализ усложняет восприятие эстетических положений Гюго и лишает их конкретного смысла. Можно привести следующее утверждение: «Человек — только предпосылка, типический образ — это вывод; бог творит явление, гений дает ему имя; бог создает скупца вообще, гений создает Гарпагона; бог создает предателя вообще, гений создает Яго».