Том 17. Твердая рука. Мексиканская месть

Как и в большинстве феодальных замков, в асиенде дель Торо была комната, которую постоянно держали запертой и отворяли лишь в особо знаменательных случаях. Сюда приказывал перенести себя глава семьи, почувствовавший близость смертного часа, здесь он умирал, здесь на парадном ложе под балдахином покоились его смертные останки до того, как их выносили на кладбище. Здесь рождались дети, здесь же подписывались брачные контракты[21]. Короче говоря, в этой комнате совершались все самые важные семейные события. Обитатели асиенды шептались о ней с почти суеверной почтительностью, весьма смахивающей на страх. Ибо во всех тех редких случаях, когда маркизам де Тобар де Мопоер приходилось карать какого-нибудь сородича, семейный трибунал, чинивший суд и расправу, неизменно заседал в этом зале.

Комната эта помещалась в крайнем углу восточного крыла замка и представляла собой обширный продолговатый зал с полом, застланным в шахматном порядке квадратными черными и белыми плитами, с четырьмя высокими окнами, через мозаичные стекла которых проникал слабый и рассеянный свет. Стены этой холодной и мрачной комнаты были завешаны ковром XIV века, что придавало ей сходство с величественной фамильной усыпальницей. Мастерски вытканный ковер этот изображал различные эпизоды битвы под Хересом[22], которая, как известно, стоила жизни последнему вестготскому[23] королю дону Родриго и отдала Испанию под владычество мавров. Вероятно, этот зал потому и прозвали Красной комнатой, что в ткани украшавшего ее ковра преобладал красный цвет. Нога молодого графа де Тобара никогда не переступала порога этой комнаты. Роясь в своих самих дальних воспоминаниях, он не мог припомнить, чтобы дверь ее оставалась когда-нибудь незапертой. Неудивительно, что графу, призвавшему на помощь все свое мужество для предстоящей встречи с отцом, невольно стало немного жутко, когда он узнал, где примут его родители.

Дверь была открыта настежь; уже с порога молодой человек мог окинуть взглядом всю комнату. На крайнем конце зала, на небольшом возвышении, устланном петате[24], под черным бархатным балдахином, окаймленным золотистой бахромой, сидели маркиз и маркиза, храня угрюмое молчание.

Колеблющееся пламя свечей, зажженных в вычурных канделябрах, падало на стариков, придавая их лицам, быть может, и несвойственную им суровость. Рядом с возвышением, почти касаясь его, стоял красивый молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех, высокий, с тонкими и благородными чертами лица. Изысканность его наряда подчеркивалась незатейливой одеждой обоих стариков. То был младший сын маркиза, Фернандо де Тобар.

Слуга, стоявший у порога Красной комнаты, увидев подошедшего графа, торжественно выступил вперед.

— Его сиятельство граф Родольфо де Тобар де Могюер! — доложил он, старательно отчеканивая каждое слово.

— Просите войти графа Родольфо де Тобар де Могюер, — ответил маркиз немного уже надтреснутым, но все еще громким голосом.

Слуга посторонился, а граф снял шляпу и, отвесив по почтительному поклону отцу и матери, вошел в зал. Слуга незаметно удалился, заперев за собой дверь. Граф медленно приближался к возвышению; подойдя почти вплотную к нему, он остановился, вторично поклонился, выпрямился и застыл в почтительном ожидании родительского слова. На какое-то мгновение в комнате воцарилась такая тишина, что, кажется, можно было слышать биение сердец четырех собравшихся здесь людей.

Дон Фернандо с насмешливым любопытством посматривал украдкой на старшего брата, а обращенные к сыну глаза престарелых родителей были полны суровой печали.

В позе графа, исполненной достоинства, не было ничего вызывающего: чуть сгорбленная фигура с выдвинутой вперед правой ногой, немного откинутая назад и едва наклоненная набок голова, взор честный и прямой, но без тени бахвальства и дерзости. Одна рука графа покоилась на эфесе сабли, а другая держала на весу шляпу с пером.

Заметно побледнев от внутреннего волнения, молодой человек терпеливо ждал. Графа нельзя было принять, судя по выражению его лица, за подсудимого; напротив, он производил впечатление человека, убежденного в своей правоте и заслуживающего скорее одобрения, чем порицания.

— Явились, наконец, ваше сиятельство! — язвительно произнес маркиз.

Граф ответил молчаливым поклоном.

— Однако вы не очень спешили откликнуться на мое приглашение.

— Ваша светлость, я только вчера поздно ночью получил письмо, которым вы изволили почтить меня, — кротко ответил граф. — А сегодня на рассвете я был уже на коне и сделал двадцать лье без единой остановки — так спешил я исполнить ваше повеление.

— О да, — не без горечи произнес маркиз, — я знаю, что если не на деле, то на словах вы — примерный сын.

— Простите, ваша светлость, — почтительно ответил граф, — но я не пойму, на что, собственно, вы намекаете? Губы старика сложились в недовольную гримасу. — Вероятно, потому, — сухо ответил он, — что мы с вами говорим на разных языках. Впрочем, я постараюсь выразиться яснее.

Наступило молчание: маркиз, по-видимому, собирался с мыслями.