Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное

И тотчас же поспешит переменить тему, заведя деловой разговор о необходимом ремонте.

— Поршневые кольца, записал я, сменить, Николай Эрастыч. У заднего тендерного ската, как я докладывал вам, выбоины в четыре с половиной мелиметра — переточить бы бандажи…

А в вечернюю пору, сидя с собственным своим помощником за составлением наряда бригад, при чем идет поминовение «вверенных», как за проскомидией, встретится Николай Эрастович с любезной ему парочкой сорокового паровоза и высказывает с отеческим умилением свое удовольствие юному инженеру.

— Неразлучны, голубчики! Я всегда, знаете, был того мнения, Михаил Семеныч, что не Маров причина частой смены помощников, а неимениехороших добросовестных работников среди наших шалопаев. — Посмотрите на Хлебопчука! ездит же вот человек пять месяцев с Маровым, и — ни одной жалобы, ни малейшего неудовольствия [ с той и с другой стороны]. Молодец, Хлебопчук!

Хлебопчук покорил сурового машиниста сразу, привлек к себе его сердце в первый же день, как поступил к нему под начало. Прибежавши к паровозу чуть не за три часа до расписания, как привык делать это всегда, не надеясь на помощника, Маров нашел, что его машина уже готова к отправлению, и даже глазам не поверил. Вычищен, вылощен, заправлен, бодр и свеж, молодец-паровоз мерно и спокойно щелкает, качая воздух в тормозной резервуар, и радостно вздрагивает, как сытый молодой конь, ожидающий веселой пробежки. Поднялся изумленный, не верящий себе машинист в будку, глянул придирчивым взглядом туда и сюда, потрогал тот и другой краник, — решительно не к чему прицепиться. Слез, обошел своего железного друга кругом, посмотрел на работу Хлебопчука, крепившего гайки у параллелей, — все в порядке, все как следует быть… Нечего и сказать этому новичку[ , если не пуститься в неуместные похвалы его внимательности, аккуратности, знанию дела]. Фонари

— хоть сейчас на выставку, их рефлекторы — как серебро, стекла у ламп вычищены до совершенной прозрачности… Даже досада разобрала было в первую минуту от неожиданной необходимости молчать, не ворчать, не скрежетать зубами, даже как-то тоскливо на сердце стало от сознания, что у паровоза и дела нет никакого. Все готово! — садись, машинист, и трогай под нефть, под трубу…

— Ну и ладно… Он, брат, порядки-то не меньше вас знает и без машиниста с места не тронется.

— Когда прогонишь хохла-то?

— Что мне его гнать-то? Дай бог вам таких хохлов!..

— Что говорить, парьнина завидный, — переменит тон насмешник. — Уж недаром, братцы, пошвыркивал народом как щепками наш Василь Петрович! вот и дошвыркался до заправского человека… А теперь, вишь, важничает.

— Хитрый!.. Он потому и баталился век с помощниками, что дожидался, когда Хлебопчук припожалует… Не стоишь ты, сварливец, такого помощника!

— Вот видно стою, ежели у меня прижился.

— Прижился! Велика важность! Поманить только пальцем! — сейчас же от тебя, тирана, к кому угодно перейдет с удовольствием…

— Помани-ка! — подзадорит Василий Петрович с загадочной усмешкой.

— А что, старики, давайте отобьем у Марова Саву! — предложит кто-нибудь из кумовьев, при дружном смехе остальных.

Смеется и Василий Петрович. Но в то же время у него проскальзывает тень беспокойства на лице[ , взгляд тускнеет, а блуждающая улыбка становится еще загадочнее].

— Нет, господа, не удастся вам это! — говорит он едва слышно и как-то растерянно.

— Почему? Клятву что ли дал он в верности до гроба? — хохочут машинисты.

— Клятвы не давал… А от меня не уйдет, — закончит Маров, потупивши глаза и хмуря брови.

[ — Ну, и чудопляс же ты, Василий Петрович! — закончат и кумовья, смеясь. Но тотчас же поспешат переменить щекотливую тему и заведут речь о другом.]