Я на днях ездил в Москву с тем, чтобы быть у вас и воспользоваться вашими советами и содействием, в которых лет 6 тому назад вы мне не отказали, когда я занимался исторической работой времен Петра I*, но, к несчастью, не застал вас*. Надеюсь в другой раз быть счастливее и на то, что вы будете и теперь так же добры и снисходительны ко мне, как и тот раз, и во многом мне поможете своими указаниями. Но в одном деле вы письменно можете помочь мне, и я позволяю себе обратиться к вам с великою просьбою — указать мне, где находится дело обер-фискала Нестерова, казненного в 724-м году*.
Если вы мне напишете словечко* с указанием, где находится это дело и дело Попцова*, из которого у вас есть выписки, вы очень обяжете меня и настолько еще увеличите то чувство благодарности, которое не может не испытывать всякий русский, занимающийся историей, и которое я беспрестанно испытываю, занимаясь историческим трудом.
С истинным уважением
ваш покорный слуга
361. Н. К. Гирсу
Тула 1879, 14 апреля.
Милостивый государь барон Николай Карлович!
Желая воспользоваться для начатого мною исторического труда, времен Петра I и Анны Иоанновны, сведениями из отдела так называемых секретных бумаг, я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство об исходатайствовании мне разрешения для рассмотрения этих дел как в Петербургском государственном архиве, так и московских Главном и Архиве министерства юстиции*.
С совершенным почтением и преданностью имею честь быть вашего превосходительства покорный слуга.
362. А. А. Фету
Есть молитва, которая говорит: не по заслугам, но по милосердию твоему, так и вы. Еще получил от вас длинное хорошее письмо*. Непременно и скоро поеду в Киев и Воробьевку и все тогда вам расскажу, а теперь только отвечу на ваши опасения: «Декабристы» мои бог знает где теперь, я о них и не думаю*, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества.
Как правы мужики и вы, что стреляют господа, и хоть не за то, что отняли, а потому, что отняли мужиков. Но должен сказать, я добросовестно не читаю газет, даже теперь, и считаю обязанностью всех отвращать от этой пагубной привычки. Сидит человек старый, хороший в Воробьевке, переплавил в своем мозгу две, 3 страницы Шопенгауэра и выпустил их по-русски*, с кия кончил партию, убил вальдшнепа, полюбовался жеребенком от Закраса, сидит с женою, пьет славный чай, курит, всеми любим и всех любит. И вдруг привозят вонючий лист сырой, рукам больно, глазам больно, и в сердце злоба осуждений, чувство отчужденности, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любит, и начинает говорить, говорить, и сердится, и страдает.
Это надо бросить. Будет много лучше.
Надеюсь, до свиданья. Наши поклоны Марье Петровне.
Ваш
363. А. А. Фету
Не сердитесь на меня, дорогой Афанасий Афанасьевич, что не писал вам, не благодарил вас за приятный день у вас* и не отвечал на последнее ваше письмо*. Правда, должно быть, что я у вас был не в духе (простите за это), я и теперь все не в духе. Все ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь; и думаю, что не так ли, как Василий Петрович*, покойник, доведется и мне заполнить пробел да и умереть; а все не могу не разворачивать сам себя. Что милый наш Страхов, не дал ли вам своего адреса?* Он не пишет, а я не знаю, куда ему писать. У нас все корь: половину детей перебрала, а остальных ждем. Что ж вы в Москву? Только не дай бог, чтобы для здоровья. А хорошо бы для винтов каких-нибудь в машину, и к нам бы заехали. Наш поклон Марье Петровне.
Ваш
364. А. А. Фету