— Не знаю, не знаю, — покачал головой Джордж. — Сдается мне, все только начинается. Ораторское искусство — штука затягивающая. Слыхали, какую речь я закатил на годовщине основания фирмы? Уверяю вас, это была бомба. Чистой воды феерия. Заставил всех смеяться, потом рыдать, снова смеяться и затем снова рыдать. Под конец шестерых пришлось вывести, а остальные катались по полу, задыхаясь от смеха. Публика приветственно размахивала салфетками. Три стола сломали. Официанты — в истерике. Честное слово, я играл на них, как на струнном инструменте.
— А вы умеете играть на струнном инструменте?
— Признаться, нет. Ну, скажем, как играл бы на струнном инструменте, умей я играть на струнных инструментах. Какое упоительное ощущение уверенности в себе! Я всерьез подумываю продолжать в том же духе.
— Надеюсь, не в ущерб гольфу?
Джордж рассмеялся так, что кровь застыла у меня в жилах.
— Гольфу? — переспросил он. — А что такое гольф? Подумаешь, мячик в лунку закатить. Младенец справится. Играют же дети в гольф, и небезуспешно. На днях читал, что ребенок четырнадцати лет выиграл какой-то там чемпионат. А смог бы этот отрок завладеть вниманием целого зала на торжественном банкете? Вот уж не думаю. Покорять людские толпы одним словом, чтобы они ловили каждый твой жест — вот в чем соль жизни. Наверное, не стоит мне больше играть в гольф. Я собираюсь отправиться в лекционное турне по Англии, к тому же меня пригласили выступить на пятнадцати званых ужинах.
Вот так. И это сказал человек, которому удавалось одним ударом пройти лунку рядом с озером. Гольфист, которого хотели выдвинуть от нашего клуба на участие в любительском чемпионате. Я не из робкого десятка, но от этих слов мурашки забегали у меня по спине.
К счастью, Джордж Макинтош не стал воплощать свои безумные планы в жизнь. С гольфом он не расстался и время от времени показывался на поле нашего клуба. Однако постепенно все игроки начали его сторониться — это ли не ужасная участь для того, кто, бывало, получал больше предложений о матчах, чем мог принять? Джордж не умолкал ни на минуту, и терпеть это было решительно невозможно. Мало-помалу все перестали с ним играть, и только старый майор Мозби, потерявший остатки слуха еще в девяносто восьмом году, иногда соглашался пройти раунд с Джорджем. Конечно, порой с ним играла Селия Тенант, однако, несмотря на всю свою любовь, и она держалась из последних сил.
Так явственно читалось напряжение на ее побледневшем лице, так заметна стала живая мука в ее глазах, что я нисколько не удивился, когда одним прекрасным утром мой слуга вышел в сад, где я листал книгу Рэя, и объявил ее имя. Я так и думал, что рано или поздно Селия придет ко мне за советом и утешением, ведь я знал ее еще совсем девочкой. Именно я в свое время показал ей, как держать драйвер, именно я научил ее по-детски картавить перед ударом предупредительный возглас «мя-а-ач». Слово «мяч» не так-то просто картавить, однако я научил Селию, и с тех пор нас связывала крепкая дружба, которая ничуть не ослабла с течением лет.
Она присела на траву у моего кресла и устремила на меня взгляд, полный невыразимых страданий. Я знал Селию с малых лет, а потому мне было ясно, что вовсе не мой внешний вид так расстроил ее. Нет, девушка терзалась душевными муками. Я ждал, когда она заговорит, и вот, наконец, ее будто прорвало:
— Я так больше не могу! Это ужасно! Ужасно!
— Не можете? — переспросил я, хотя все прекрасно понял.
— Бедный Джордж все время говорит, как одержимый, — с чувством воскликнула Селия. — Наверное, с тех самых пор, как сделал мне предложение.
— Да, Джордж не прочь поболтать, — признал я. — Он рассказывал вам анекдот про ирландца?
— Раз пять. А про шведа — и того больше. Да разве я против? Женщина должна стойко переносить анекдоты любимого мужа. Такова уж наша женская доля. Но ведь Джордж без умолку разглагольствует обо всем на свете, так что даже мое терпение вот-вот иссякнет.
— А ведь когда Джордж просил вашей руки, наверное, можно было заметить его разговорчивость. Он не вдавался в подробности, но намекнул, что был довольно велеречив.
— Ах, — всплеснула руками Селия, — Джордж делал предложение изумительно. Говорил минут двадцать без остановки. Сказал, что я — предел его самых сокровенных мечтаний; смысл всей его жизни; Настоящее, Прошлое и Будущее… и так далее в том же духе. Да если бы он и теперь ограничивался этой темой, я слушала бы его дни напролет. Так нет же. Только и знает, что рассуждать о политике, статистике, философии и… да обо всем. Голова болит.
— Да и сердце, наверное, тоже, — печально добавил я.