Том 2

Ольга помедлила, подставив голову под полночный ветер, ледяной, не освежающий, полный глухонемых воспоминаний. Со стороны Крымской площади близился тяжелый, нарастающий грохот. На Ольгу знакомо пахнуло предчувствием безысходности… По мостовой побежали отблески зарева. Это двигалась каждоночная демонстрация ударников АМО. Машины выходили из тьмы бесконечным шествием, празднично-шумные, поющие, осыпающиеся искрами факелов и бликами знамен, машины плыли вслед друг другу, и люди, сделавшие, оживившие их своими руками, торжественно стояли на них. По городу двигался праздник мужчин в простоватых пальто и кепках, работниц в косынках и фетровых шляпах… Женское пение возносилось особенно неистово, в нем кипели и гордость и мстительное ликование, направленное, может быть, и против Ольги, в которой еще не стерся, бесновался и огнями и фокстротом «Метрополь». У нее сладостно заломило веки. Восторг, общий с этими недосягаемыми, отрицающими ее людьми, все равно поднимал и ее, закидывал ей голову, потому что нечем стало дышать, потому что она слышала опять ночную мелодию. Если бы и ей, и ей с ними!

Вдруг показалось, что в коридоре хлопнула дверь. Замирая, Ольга соскочила на пол, на цыпочках подбежала к порогу. Да, по коридору приближались крадущиеся шаги. Его шаги. В окне еще грохотало, глаза у Ольги слиплись от слез. Она откинулась к стене, слабея, словно в обмороке; цветущая и счастливая, она ждала.

Шаги миновали, в коридоре звякнула телефонная трубка, — наверно, у Зыбина приключилось что-нибудь с собственным телефоном. Приглушенный разговор… Шаги вернулись, и опять стукнула дверь. Она закрылась решительно, на всю ночь. Настала тишина, из форточки далекое-далекое доносилось пение, как ветер. Ольга метнулась, схватилась за ручку двери, стиснула ее и отпустила тотчас.

И почувствовала, как гаснет вся внутри, гаснет кожа на лице, гаснут руки. Только голубое платье слишком ярко, некстати ярко красовалось на ней, кричало, как к несчастью. Попробовала присесть в кресле у стола. На столе под абажуром сиял сильный, шестидесятисвечовый свет, но неуловимый мрак, как слепота, пеленал комнату. Он зарождался в самой лампе, в нестерпимо раскаленных угольных волосках… Ольга сидела одна в своей изукрашенной комнате-гробу, среди воскуривающихся по стенам анемичных неземных цветов, среди бледнокрасочных утончений, кое-где засиженных мухами, кое-где поистертых затылками гостей. Комнату пора было штукатурить сызнова.

Сколько времени прожила она так, в бессвязной глухоте — час, два? Ей понадобился голубой стакан, стоявший на туалетном столике. Стакан из венецианского стекла был подарен ей в день рождения одним из подшефных поэтов. В шкафу отыскала флакон с розоватой водой. Сулема хранилась у Ольги давно — для разных косметических надобностей, ее трудно было достать, но Ольга, модница, достала. В стакане жидкость обрела тяжеловатый черный цвет. Из стакана пахло аптекой. Ольга понюхала и покривилась.

А форточка еще оставалась открытой. Где-то внизу, на воле, проезжал пустой извозчик, копыта цокали не спеша, порой поскользаясь. Влетал мокрый снег, впивался в голую Ольгину шею пронзительными приятными мурашками. И в темноте, окутывающей этажи, неумирающими отзвуками еще жило все, что бурно пронеслось, просуществовало под этими окнами за день и за ночь. Совсем еще не оконченное, тревожно и неуемно распирающее грудь.

И женщина, держащая стакан наготове, понимала, что то, что она собиралась сделать, она собиралась совсем несерьезно… Ольга поднялась к форточке и плеснула из стакана. Глаза залепило снегом. Извозчик внизу проезжал не спеша, согбенный от дремоты или от мудрости. Он влекся мимо спящих домов, мимо погасших фонарей, мимо каких-то выдуманных ночных теней, и Крымский мост открывал перед ним освещенный уменьшающимися, бесконечными огнями туннель, как бы предваряя сиянья и глубины раскинутого дальше, огромного, как жизнь, Города.

* * *

Соустин проснулся где-то за Рязанью. На мягкой полке колыбельно покачивало. Лет десять не видывал он вокруг себя этих распахнутых, кружительных снегов. Проплывали путевые будки, полузанесенные сугробами кустики, деревенский овин под почернелой соломенной шапкой… Поезд был почтовый, часто останавливался, — только поздней ночью предстояло Соустину вылезти на нужном полустанке, а там еще проехать на лошадях двадцать километров. Он сходил почти на каждой остановке, читал полузабытые, возбуждающие в нем странный трепет названия' станций. Даже в ветре чудились смутные песенные невозвратимые отголоски… Ну вагонов топал совсем мшанский народ — в лаптях, в оранжевых нагольных полушубках, ушанах, и по-захолустному хрустел снег под ногами, и могучие осины с остекленевшими, звездистыми от инея ветвями возносились точь-в-точь как в детстве над церковно-приходской школой; хлопающая с подвизгом станционная дверь напоминала об удушьи дедовой лавки…

Снегами, Мшанском все глуше заносило Москву.