Том 2

А в самую глубь погоста пойдет гущина, рослая путаная трава, столетние ветлы, выросшие из безымянных крестов — тут напластованы несчитанные тысячи поколений, целые города, ушедшие в безликую незаписанную историю, стоит вечная пасмурь от плодовитой, тесно толпящейся листвы, паутинника, вечный гул деревьев, который в конце концов перестает слышать ухо. На закате прилетают ордами грачи, орут сокрушительно и нагло. Трава — а может быть, это жирная разбухшая от могил земля — источает по ветру смрадный слащавый медок. В листвяных мечущихся просветах, высоко на солнце, золото огромных куполов горит погребально.

Городок на горе, в трех верстах от кладбища, мал, беден и древен. Еще сохранились четырехугольные земляные очертания былого кремля, где резиденствовал в свое время чиновник царицын, Андеев, одутлый, пучеглазый, в регалиях и камзоле прозеленевшем. Гулял тут и Пугач. От аракчеевщины — острог, бывшая полиция со следами рыжего орла на фронтоне, и каланча. Каменные стены, окружающие эти здания, крыты ржавым железом, утолщены внизу, наподобие осадного вала, и подпираются каменными же упорами; от них тянет солдатчиной, каторгой, бесправьем… В низинах, в конных и пеших слободах, в бутырках, испокон вековали людишки, несли тягло. Это из них лесом столетним разрослись на кладбище безымянные ветляные кресты…

Осенью дуют над краем раздольные оглушительные ветры. Море облаков над землей огромно, оно пасмурно кипит и крутится над вихряво-соломенными и деревянными крышами, над острожной крепостью, над тонкими садиками и скворешнями. Белые колокольни, безумным видением встающие в бурю над этой нищетой и сиротством, мчатся в высоте стремительно и уныло. Деревья на кладбище падают к земле исступленным бураном.

…Падают по краям — у-у-ухх! — падают, седеют, свищут, поднимаются опять. В пещерных сумерках кладбище шумит и шумит, безымянно ропщет…

* * *

Так же падали и шумели ветлы в августе восемнадцатого года, когда пришли отбирать хлеб у монастыря…

Ветром пригнало с большой дороги невиданных в обители людей. Брякнули винтовки в сводчатых воротах, слетая с бродяжьих отчаянных плеч. Впереди, как хозяин, весело шла рыжая рослая девка в стеганой солдатской кацавейке и солдатских же сапогах, вела отряд.

И ахнуло по всему монастырю. Затискалось глазами по сенным щелям, по парадным, по окнам высоких иноческих корпусов, запричитало, зашелестило шепотом едким. Небо гналось над куполами яростно и низко.

— Паследнии-те дни пришли, истинно…

— Бесстыжу девку на обитель наслали!..

Сухая старица-экономша иголкой шныряла в тесноте, наушничала:

— Етта Сергеичев-председатель, сестрицы, он, враг, подослал! Теперича он что хотит, то и сделает. В городе все лабазы поломал, а из кирпича ему на лесах — на прудах дворец строют. Да что же етта за власть? Самодержца спихнули, а каменщику, фулюгану дворец строют? Благодетелев-то, Мироновых, заликвизировали, а белье-то корзинами, и все ему да ему! Такая ваша новая правда? А теперича у сирот последний кусок отнимать, войску на обитель навел, окаянный!

Старухи с клюками выбредали из келий темных, смотрели дряхло из-под ладони.

— Чего это дураки-мужики-то терпют? Мужики-то?..

Было у обители пять хуторов, водяная мельница, были древние, от благодетелей, наделы. Хозяйствовала изобильно и славно. В престольные солнечные дни колокола гудели тугим недряным гудом за десятки верст — будто перли из-под земли тысячепудовые, темным золотым зерном нагрузшие закрома. Рыдваны, кареты, шестерики, брички, колокольцы исправничьи, пеший чужедальний люд — все это ярмаркой кишело у расписных ворот, везло и несло. Было — а много ли осталось на лихие эти небывалые годы?..

Знал председатель уездный Сергеичев…

И все, что знал, рассказал губпродработнице, товарищу Будай, и командиру отряда Иващенко, когда объяснял в исполкоме маршрут по уезду.

— Кадилам этим вы не верьте! А вот туда загляните…

…И вышел товарищ Иващенко на широкий двор, весело задымив цыгаркой.

— Ну, мамаши, нагляделись, давай дело добром решать. Постановленье исполкома знаете. Говори, в которую церковь хлеб упрятали! Все равно сами найдем. А если какие прения поднимете, то так и знай: весь ваш кочкарник кверху ногами поставлю!

Товарищ Будай рванулась:

— Товарищ Иващенко, — не так!

Монашки выкинулись из всех дверей, завопили, заплясали остервенело, старица-экономша впереди всех. Ветер рвал седые надмогильные космы.

— Ты нам его давал, хлеб-от?

— Грабить только вам, грабители!

— Нет у нас ничего! Сгиньте, откуда пришли!..

И, будто почуяв что-то, хлынули через двор, с гомоном добежали до деревянной ветхой церковки, в проулке, в бузине потонувшей за собором, закрыли толпой всю паперть.

— Не дадим храма божьего на поругание!

— Нас сначала бей! Все одно околевать!

— Его ведь за Христа ради наподавали, кусок-то!

С кладбища, за церковкой, листье упало тучей до самой земли, засвистало, теменью бурной погнало по двору.

— …бог-то… бог-то…

Товарищ Будай остановила отряд, подошла одна. Враз тишиной окатило, насупилось, сдвинулось вплотную живым злым телом. Слышала, как ненавистью нетерпеливой дышало в упор.