Том 2

Пришлось идти. На первом пути стоял эшелон под ларами. Начальника станции я встретил на платформе.

Я спросил, правда ли, что поезда уже были.

Он виновато пожал плечами.

— Товарищ, что я могу поделать! Я на каждый поезд даю ваш наряд, сам бегаю. Не принимают, говорят, у самих перегрузка. Вот и этот по вашему направлению, идите, поговорите!

Я торопливо тащил его за рукав.

— Идемте, идемте вместе, давайте наряд!

Показалось, что лохматые прошмыгнули где-то сзади: лица у них злобные, выжидающие. Может быть, это было просто так… ветер. Он дул зло, колюче шатал на ходу.

Комендант поезда отказался наотрез.

Я просил, грозил, доказывал важность этой прицепки для всего фронта, даже для всей Республики — он был неумолим: у эшелона нагрузка и так свыше нормы, может не хватить тяги.

— А своих отцепить не могу. Едем тоже голодные, нетопленые…

Мы пошли обратно. Начальник утешал:

— Они что-то часто пошли, и все туда. Не к этому, так к следующему обязательно.

Я плохо верил. Насколько мог зловеще, сказал:

— Буду ждать…

В вагоне было холодно, он весь заиндевел изнутри; опять глядели из-за печки тяжелые глаза, от которых было неспокойно…

А эшелоны трубили за пургой, гремели весело: на юг, на юг! От каждого гудка вспыхивала злоба, колотилось сердце. И мы бы могли сейчас мчаться туда, и мы бы, и мы бы…

Я не понимал все-таки, почему они шли на юг, а не к прорыву.

Березин ходил еще раз в поисках еды. Больше вещей у нас не было, он просил милостыню. Подали котелок зерновой пшеницы, мы размололи ее камнями, мы радовались, что сварим ее, когда будут дрова. И незаметно легли на мешки, Березин сверху. И опять запели красноармейцы, помчался вагон, поезда трубили о солнце, о полногрудом дыхании…

В сумерках лохматые разбудили нас. Мы еще стояли…

— Эй, вставай, бери мешки, уголь пришел!

Мы с Березиным выскочили из вагона. Состав с углем стоял на втором пути, часовые ничего не видели, их гнуло и секло пургой. Из соседнего воинского, где яростно топали ногами о полы в холодных вагонах, уже грабили, ползали под всеми платформами крадущимися тенями. Мы подползли тоже, сцарапывали над собой колючий уголь леденеющими пальцами, таскали, задыхаясь, полные мешки в вагон. Буря скакала по всему плацу, крыла седыми летучими полотнищами станцию, эшелон, валила с ног. Руки больше не действовали, мы сталкивали уголь локтями, подбородками, мы разворочали все нутра платформ — пурга вилась над ними черно и ядовито, как дым…

Эшелон уходил с красными печами. Мы прижались бы к ним голым телом, захлебываясь блаженной слюной…

За вагоном выла ночь.

Ребята сказали:

— Ну, мы за растопкой пойдем, ты посиди здесь!

Я ослаб, я попробовал прилечь на мешки — нет, этого делать было нельзя: слишком чугунно опускались веки, слишком быстро сразу же мчало в сны — я запрыгал и забегал кругом печи, я хотел прожить еще минут пять…

Отсюда уже — никуда никогда не уехать…

Голос Березина прохрипел из-под вагона:

— Отвори-ка…

Дверь с визгом разошлась, из тьмы кричало:

— …иди за станцию… там вправо… собаку надо убить… калитку я отпер сверху, а не даеть стерьва…

Я слез в мутный ледяной хаос, побрел наугад в ту сторону, где должна быть станция. Плавучие снега сами катились под ноги, вздымали на свои рыхлые гребни, плавно роняли в провалы, возносили опять. Я ступил на какие-то невидимые жуткие берега, мимо которых мчался озверелый черный океан, ревел, оттуда потерянные кричали:

— …вон… вон… калитка… бей…

Я нажал всем телом в какую-то стену, провалился вперед. Черное взвыло, неслось на меня. Я понял, что это и есть собака. Пальцы сладко надавили спуск нагана почти в упор, еще, еще — оно заколесило, тащилось, визжа, по снегу, оно уже лежало мутным камнем.

— Готова! — крикнул я тем.

Нужно было почти падать на землю, въедаться в нее ногами, чтобы вдруг не оторвало, не унесло, не перемололо где-то в очумелых, визжащих беснованиях.

Циклон пришел.

Он начинался где-то у полярных сугробов. Это пронзительно мчались пласты сдвинутых там воздухов; они неслись с воем через тысячеверстные пространства, рвали крыши, деревья, камни из земли, снежными смерчами засыпали обозы, поезда, укладывали скорченные трупы под придорожные мосты — буря взрытых воздуховых недр кромсала все, что попадалось ей на пути, летела к морю: это было зачем-то нужно, какая-то дикая гармония атмосфер, какая-то правда разрешалась в сумасшедшей схватке…

Я почти полз по земле, раздавленный…

Тысячи людей сидели в натопленных комнатах, слышали, как дикий шквал ревел над трубами, вспоминали с ужасом, что где-то есть степи, перед печкой потирали руки от уюта и безопасности. Хотел ли я быть на их месте?

Нет, то тепло было густо, как удушье…

Словно гигантские размахи ветров раскачали меня, вырвали из теснин, открыли насквозь всю громаду ночи.